«Этот волчок я отдала бы Пеони после ее возвращения из Дымной Реки, – подумала она. – Интересно, как бы я ей объяснила, что это?»
Что бы ни произошло, завтра ночью ее мир изменится полностью и навсегда. В эти последние три месяца ей почти казалось, что она в любую минуту все еще может сбросить платье, которое ей приходится носить как фрейлине принцессы, сбежать обратно в Туманную Глушь и упросить Нарла снова взять ее в подмастерья. Понимание, что это всего лишь иллюзия, не лишало эту мысль заманчивости, потому что в ней была и какая-то толика правды: и ее связанная и запертая в клетку воля томилась у щели между прутьями, не пропускающими ее на свободу. Последние три месяца были всего лишь подготовкой, пусть даже напряженной и тревожной, а завтра настанет день необратимых перемен. Завтра день рождения принцессы. Ее день рождения.
Она знала, что должно произойти. Там будет – несмотря на все защитные чары – прялка и веретено с острым концом, которого придется коснуться принцессе. Но вместо принцессы это сделает Пеони, укутанная в чары и заклятия, – либо потому, что проклятие обманут и вынудят принять ее за принцессу, либо потому, что этого добьется сознательное вмешательство Сигил, Айкора, Тетушки и Катрионы, подкрепленное и усиленное верой всех вокруг.
Но она не умрет, ведь она не принцесса, и проклятие в миг осуществления отвергнет ее, как неправильный конец магнита отторгает железные опилки. И к этому времени магия зайдет уже слишком далеко, чтобы отступиться, как бутылка, падающая с края каминной полки. Пеони погрузится в зачарованный сон, и каждое охранное заклятие всех присутствующих фей и волшебников – а их там будет немало – сразу же обернется вокруг нее, чтобы ее уберечь.
Неудачное колдовство вызывает опасный отклик, опасный и непредсказуемый, и он будет тем сильнее, чем сильнее были сами чары. Точно известно лишь, что он окажется мощным, поскольку заклятие Перниции обладает огромной мощью – мощью и злобой. И оно по-прежнему смертельно опасно, не в последнюю очередь потому, что никому из фей и магов, которые явятся на празднование, нельзя будет сказать правду. Они будут уверены, что присматривают за зачарованным сном принцессы. И все будет зависеть от Тетушки, Айкора и Сигил, ибо Рози отшвырнет отдачей сорвавшегося заклятия и забросит неизвестно куда, а Катриона отправится с ней.
Будет много волшебства, которому придется противостоять, обезвреживать его или отклонять, а Рози не сможет этого сделать. Катриона должна была проследить за тем, чтобы Рози прибыла к месту последнего противостояния – в чем бы то ни заключалось. Но все это было ужасно, невообразимо опасно. Тетушке и Айкору, возможно, и удалось бы солгать ей о том, чего они не смогут сделать и на что повлиять, но один взгляд на лицо Катрионы выдал Рози правду.
Ей вспомнились некоторые сказки и баллады, которым учил ее Бардер: безнадежные предприятия, мужество перед лицом превосходящего противника, единственный слабый шанс против отчаяния. Она подумала о своих любимых историях. О волшебнике Мерлине, зачатом драконом, который создал огромное кольцо стоячих камней, удерживающих свет середины лета, чтобы защитить любимых им обычных людей от дикой магии сильной юной земли, где они жили. Об арфисте, который так сильно любил свою поющую жену, что последовал за ней в страну мертвых, где вдвоем они уговорили бога того места ее вернуть, а когда они вместе умерли много лет спустя, то вошли в легенду больше из-за их неиссякаемой преданности друг другу, чем из-за приключений юности. Многие из историй Дамара, боровшегося с Севером, особенно о Харимад-сол у ворот Мадамер и об обороне пути в Уллен. Она вспомнила короля Харальда из своей собственной страны, сражавшегося против огненных змеев, и ее предшественницу, боровшуюся с Перницией, хотя о тех событиях люди мало что помнили. Этот случай был из того же разряда, и она надеялась, что однажды кто-нибудь станет рассказывать эту историю и речь в ней пойдет о единственном слабом шансе, подарившем успех.
Большего они сделать не могли. Другой возможности у них не было.
За обедом в большом зале, где проходили все обеды с самого прибытия принцессы, сознание Рози взмыло к стропилам, чтобы поговорить с меррелом. Поначалу они не могли расслышать друг друга – мешал шум множества жующих, пьющих и беседующих людей и гул пронзительных мыслей собак и мышей, нацеленных на все, что падает со столов и тарелок, а также кошек, пытающихся сделать выбор между славной свежей мышью и непредсказуемыми, но неизменно интересными человеческими объедками. (Собаки оберегали Вудволд от крыс, белок и случайных дерзких горностаев, но мыши не удостаивались их внимания.) Но Рози и меррел упорствовали – или, по крайней мере, упорствовала Рози. Ей казалось, будто меррел едва ли не возносит ее вверх, словно она не просто сидит, но взлетает над головами людей, над крышей большого зала, над густыми туманами зимней Двуколки и влажными облаками волшебной пыли туда, где сияет солнце… Как бы там ни было, они научились разговаривать друг с другом, и Рози по большей части предпочитала общество меррела, кроме тех случаев, когда кто-нибудь, обеспокоенный или заинтригованный напряженным, обращенным внутрь взглядом Рози, тряс ее за плечо или локоть, пока она не возвращалась на свое место за столом и не отвечала на заданный ей вопрос. Обычно она отговаривалась тем, что просто задумалась, положив начало восхищенному слушку о фрейлине принцессы, которая была коновалом, а стала философом. Меррел, которому много лет, прожитых над большим залом, нечем было заниматься, кроме как размышлять и слушать, – а в последние годы этому поспособствовали еще и беседы с Рози, – знал человеческий язык не хуже иного человека. Именно он рассказал Рози о слушке. В других обстоятельствах она нашла бы это забавным.
«Я просто задумалась, – сказала она себе теперь, в темноте ночи перед ее двадцать первым днем рождения. – Некогда я ходила, где хотела, и разговаривала, с кем хотела, и… теперь я только сижу и размышляю, как будто меня приковали за лодыжку к стропилам. Не думаю, что Нарл хотя бы придет на бал. Зачем бы ему?»
Рози ощущала вокруг себя сети сгущающихся чар, липких, как паутина. Когда она двигалась, то вздрагивала от прикосновений к ним, а краем глаза видела, как они тянутся за ней, словно нити пыли, вытряхнутой из старой шторы. Молчаливый паук в углу окна сегодня не выходил в середину своей паутины, чтобы дружелюбно покачаться взад и вперед. Она съежилась в уголке, как будто оказалась в плену собственной паутины.
