— Когда я подумала, что мне предстоит не увидеть тебя несколько дней, я пережила ужасные муки, — продолжала Жюльетта, заметив успех. — Мне показалось, что у меня вырывают душу из тела. Я закричала, как проклятая душа, погружающаяся в ад. Я помню, как ты смотрел на Сергию, когда она расчесывала волосы перед зеркалом. Я помню, что ты следил за каждым движением ее руки, ты страстно желал ее и не мог позволить себе сознаться в том, потому что она была монахиней. А я… Я думала, что я сойду от ревности с ума. Бывало так, что мне одновременно было и странно и страшно смотреть на тебя. Я не знала, как завладеть твоим вниманием. Ты всем существом своим отдавался любви к Сергии. Но сам ты оставался для меня полярной звездой, моей путеводной ниточкой, — француженка стиснула руки в кулачки и говорила с неистовой, неумолимой силой. Ее огромные глаза пламенели все ярче, обжигая и притягивая к себе неотрывно: — я вообразила себе, что здесь на болоте среди диких зверей и птиц, совершающих свой свободный полет, мы сможем обрести наше естество, и нам никто не помешает, дорогой мой. О, тысячи, тысячи птиц летели от меня в твою сторону. Они летели тучами, закрывающими небо… И я ощущала неизбывную радость от того, что запрокидывая голову, чтобы посмотреть на них, ты тоже понимаешь, что они летят от меня к тебе, от меня к тебе…
— А когда летели птицы, Ермила Тимофеич? — спросил, дернув старшего охотника за рукав, Данилка, — это, что, вчерась было? Так там всего и пролетело, что две сороки. Рано им еще на юг-то лететь, в октябре тронутся.
Однако, Ермила, похоже не слышал своего молодого товарища. Жюльетта постепенно опутывала его тонкими, но очень прочными нитями неотразимого очарования.
— Что ж, сегодня ты уже не увидишь их, этих птиц, мой милый, — проговорила она выразительным, красивым голосом, прикасаясь тонкими белыми пальцами к щетинистой щеке Ермилы, — они больше не прилетят, в том нет нужды. Потому что к тебе пришла я. Дикие осенние гуси закрывают небо, но они больше не нужны ни тебе, ни мне. Я пришла к тебе навсегда, и в своей обоюдной ласке, мы сольемся в единое существо! — напрягшись, она словно выстрелила последние слова в конвульсии страстной и одновременно яростной, и ее исступление мгновенно передалось Ермиле. Забыв обо всем, он схватил Жюльетту в объятия, а молодой Данилка отшатнувшись к стене наблюдал за всем, оглушенный и потрясенный так, что его горло перехватил спазм, который проникал в самые глубины его существа, пока не вытащил наружу обнаженный, неприкрытый, унизительный страх. В мгновение он ничего не был способен испытывать кроме дикого страха, осознавая, что на его глазах совершается нечто ужасное, но не находя объяснения своему глубинному знанию и не имея силы, чтобы его растолковать.
В ужасе Данилка бросился прочь из дома. Покинув горницу, в которой Ермила в неистовстве опрокинул Жюльетту на шаткий стол и рвал на ней одежду, Данилка подбежал к двери и схватился за засов. Но вдруг понял, что засов — то все еще был задвинут, как его и оставил старший доезжачий, войдя в дом со двора.
Выходило, что мадам де Бодрикур вовсе не входила в дом через дверь. Что же, она проникла через окно или через тот самый подземный ход, который привлек их внимание едва уловимым колыханием под стоявшей многие годы неподвижно колодой?! Так кто же она? Невесомый дух, способный передвигаться по воздуху?!
Пораженный явившимся ему открытием, Данилка обернулся и тут увидел Ермилу, зажатого лапами огромного рогатого существа, которое, приникнув к его горлу, скалило над ним огромные волчьи зубы. Вскрикнув, Данилка дернул засов и полностью лишившись ощущения окружающей его реальности, упал на руки только что взбежавшего на прогнившее крыльцо старой облепихиной избы Командора де Сан-Мазарина. Спешившая за ним Софья склонилась над Данилкой и прыснула ему в лицо колодезной водой, стоявшей в бочке у самого крыльца и уже подернувшейся по вечеру тонким ледком. Охотник замотал головой, что-то бормоча под нос.
Тем временем Командор де Сан-Мазарин вступил в курную Облепихину горницу.
— О, месье граф Филипп-Мазарин де Сан-Мазарин, — послышался оттуда обольстительный голос Демона, — неужто опять Вы, мой ненаглядный! Что Вы от меня желаете, дорогой граф? Я к Вашим услугам, но мне хотелось знать цель Вашего посещения.
Оставив Данилу на траве рядом с крыльцом, Софья поднялась в избу вслед за Командором. При первом же взгляде, она обнаружила, что торопились они не напрасно — Белиал едва не покончил с несчастным дворовым Ермилой. Скрюченное тело старшего доезжачего князя Прозоровского возвышалось за опрокинувшимся столом, залитое пивом, среди разбросанной деревянной посуды и крупно отрезанных кусков соленого и копченого мяса. Он не подавал иных признаков жизни, кроме едва слышного постанывания.
Жюльетта же стояла посреди комнаты и когда Софья вошла, она не удостоила ее даже взглядом. Граф де Сан-Мазарин был единственным, кого она желала замечать в этот момент. Конечно, Белиал как и прежде умел неподражаемо претвориться: даже трудно было себе представить, что с этой хрупкой, нежной особой, с льющимися по плечам густыми и ароматными волосами могут быть связаны множество ужасов и мрачных преступлений. Она походила на испуганного ребенка, невероятно трогательного и беззащитного.
— Ты думаешь, что я не смогу найти Халила? — проговорил Мазарин, остановившись вровень с Демоном, — ты даже уверена, что я не смогу его обнаружить никогда, — продолжал он. Но Белиал молчал. Он только немного склонил голову вбок и внимательно созерцал Командора мерцающими точно южная звездная ночь глазами.
— Я знаю, что все твои помощники отобраны тобой безошибочно. Все восемьдесят легионов злых духов — с неотвратимым инстинктом на преступные склонности, делающие их для тебя неоценимыми союзниками. И каждый из них неотрывно привязан к тебе, потому что каждому из них ты хотя бы раз даровала свое прекрасное тело. Но все же восемьдесят легионов — их еще надо созывать, их еще надо дожидаться, пока они примчатся к тебе, хотя и несутся сподвижники твои со скоростью света. Но тебе некогда ждать. Ты привыкла все получать безотложно. И вот тебе представился случай — ты решила воспользоваться им и соблазнить простого белозерского мужика, чтобы он, вкусив твоей запретной красоты, сделался твоим рабом и безотчетно выполнял все приказы. О, тот кто удосужился получить от тебя ласку, тот никогда не предаст тебя. У него просто не достанет силы, чтобы отказаться от сладости твоего наслаждения…
— Все верно, граф Филипп де Мазарин, — проговорил певуче Демон, не меняя позы, — никто не предал меня, кроме тебя. Никто не отказался от моей сладости. Только ты отказался от нее и потому ты мне особенно дорог, — речь Белиала лилась столь дивно и гармонично, что непосвященному человеку легко показалось бы, что на прекрасное существо зря наговаривают, оно просто стало жертвой какой-то ужасной ошибки.
