— Где, где… У Встрешниковых Хлябей где-то… — сварливо отозвалась Бьерга, зло посасывающая дымящую трубку.
— Парнишку бы расспросить, что ее привез, — задумчиво почесал седую бороду Рэм.
— Бы да кабы, — вздохнул огорошенный Нэд. — Он ее нам передал, сам краюху хлеба схватил, коня переменил да и был таков. Сказал только, что наставник Стаю выследил.
— Предугадать надо было… — проскрипел со своего места старый, морщинистый и лысый, как колено Койра. — Все у вас через…
— Ну, извиняй, я будущего провидеть не могу, — развел руками Лашта. — И чего тут предугадывать? А? Ты вспомни-ка, когда последний раз сюда кровососа притаскивали? Чего молчишь? То-то и верно — никогда. Это я не про Осененных говорю, а про кровососов пожит ы х. Хоть раз припомни? Тут же и вовсе баба брюхатая — чего на нее глядеть? Как предугадать? Что предугадывать? Ты вот мне скажи, каково вероятие, что Клесх поймал Ходящую из матерых, беременную да еще и с Даром? Это все равно как среди жары в лес по ягоды с тулупом пойти — а ну снег?
— Охолонь! — рявкнул Нэд. — Поняли тебя все. Разошелся.
— Ты бы, Глава, не горячился, — скрипучим старческим голосом отозвался Ильд. — Нечего глотку драть. Говорит вой по делу. Трое бабу глядели — ни один Дара в ней не узрел. Закрыли ее по всему порядку, сбежать она никак не могла. Ну, разве что выученик Донатосов ее сам выпустил, добровольно. Да еще и под удар подставился…
По комнате разлетелись смешки. Представить, будто послушник Цитадели отпустит Ходящую… Ужас и ненависть к обитателям Ночи всякий впитывал с материнским молоком. Поэтому домысел, что Тамир открыл решетку темницы, дабы выпустить кровососку, был не просто нелепым… он прозвучал, как настоящая околесица, даже несмотря на то, что и сказан был в насмешку.
— Я не горячусь. Мне по вашей милости надоело убытки считать. То девка сбросится — никто не виноват. То выученица окажется дурой пустой — снова виноватых не сыскать. То кровососка сбежит из Цитадели — и опять все додельны, наказывать некого. Вы почто здесь сидите? А? Подлетков своих лупцевать? А сами давно спины под кнут не подставляли? С молодняка, значит, спрос за каждую провинность, а своих провинностей и не видите? С сего дня на страже в казематах стоять будет один колдун из выучеников и один из креффов-ратоборцев. Каждого пленника мне будете по пять раз за ночь ощупывать. Далее. Заклятие охранное на все двери повесить. Да такое, чтобы, ежели нарушат его — ор стоял на всю крепость. Бьерга, займешься, хватит уже небо коптить без толку. До выучеников старших отныне каждый крефф донесет знание, что есть Ходящие с Даром. Но так доносите, чтобы щенкам вашим в голову не пришло языками мести. Нет у нас более попустительства на молчание. Иначе вовсе сгибнем. Ну и ныне — все силы на то, чтобы бабу словить. Расходитесь.
И Глава отвернулся к погасшему очагу, люто досадуя про себя на случившееся. Гнев выхода требовал. Вот только… на кого гневаться? Ежели они снова — дураки-дураками — и впрямь не виноваты! От этой мысли ярость только усугублялась и впервые Нэду в голову закралась шалая мысль: уж не засиделся ли он на скамье смотрителя крепости? По зубам ли служение? Ошибки сыплются одна за другой и все, как одна — роковые. Долго ли простоит Цитадель, если в воеводах у нее останется старый дурень?
* * *
Она неслась через метель. Порывы ветра обжигали лицо, колючий снег лупил по голове и плечам. Ох, как она бежала! Быстрее. Быстрее, быстрее! Кровь Охотницы удваивала силы, бурлила в жилах. Беглянка мчалась, как дикий зверь, но ей все казалось — плетется.
Несколько раз она вскидывалась к белому вьюжному небу, подставляя лоб и щеки ударам снега, и отправляла Зов своей Стае. Они должны знать, что она жива и что рядом с ними Охотники из Цитадели. Стая должна выжить, должна уйти от облавы. А она нагонит. Сейчас или через несколько дней. Главное — она жива. Она и ее дитя.
Драгоценный сверток оттягивал руки. Несколько раз Ходящая останавливалась. Судорожно переводила дыхание и смотрела в безмятежное сонное личико. Сын. Ее сын! Живой! Радость придавала сил, подстегивала лучше кнута, и женщина снова неслась прочь от мрачной громады Цитадели, оставшейся позади. Зимние ночи длинны. Она успеет уйти далеко. Должна успеть. Иначе все, что было — было напрасно.
В голове все еще звенели эхом слова Охотницы, но беглянка решила не придавать им значения. Пока ей нужно просто мчаться сквозь метель, не оставляя следов. Она сбилась со счету, сколько раз меняла направление, чтобы запутать преследователей. Дважды останавливалась и кропила кровью из разгрызенного запястья ветки бурелома, чтобы те, кто пойдут по пятам, замешкались и хоть ненадолго отстали. Метель задерживала, мешала бежать быстрее, но она же мешала и преследователям. Мешала сильнее, чем их жертве.
Пригоршни колючего снега летели в лицо, ресницы смерзались, волосы и одежда заиндевели ото льда. Но беглянка неслась сквозь ночь. Надсаживаясь, захлебываясь. В груди хрипело, перед глазами плыли черно-красные круги.
Иногда Ходящая припадала спиной к какому-нибудь дереву, тяжко и сипло дыша. Смотрела в маленькое личико спящего сына, и сердце заходилось от счастья, усталости и страха. Страха, что догонят, схватят. Но это был хороший страх. Он придавал сил. И она опять бежала. На след Стаи выходить было опасно. Если Охотники настигнут, не спасется никто, поэтому приходилось бежать без цели, бежать как можно дальше, бежать как можно дольше.
Она никогда столько не бегала. Небо на горизонте начало медленно светлеть, и несчастная, наконец-то, поняла — ее уже не нагонят. Но все равно она боялась.
По счастью, едва стоящей на ногах — усталой и дрожащей — ей удалось выйти к сумрачной еловой чаще с непроходимыми буреломами. В еловых корбах всегда темно, там почти нет снега, там можно переждать день, и люди туда не сунутся. Беглянка пробралась в самую гущу подлеска и устроилась в густых ветвях.
Младенец ел долго и жадно. Она прижимала его к себе, целуя в теплый лобик и трясясь от облегчения, пережитого ужаса и тоски. Сколько еще им бродить в этой чаще? И когда удастся нагнать свою Стаю?
— Радош… — шептала она сыну. — Вот и имя у тебя есть. Радош.
А потом провалилась в сон, прижимая дитя к груди.
Отдых был полон смутных видений, которые, как эхо пережитого еще тревожили рассудок. Двое Охотников, схвативших ее у деревни — полубезумную, рычащую от ярости и жажды. Сильные, безжалостные. Они легко скрутили ее, хотя она кидалась, будто бешеная, рычала и выла. Одного — молодого — ей даже удалось поранить, и она успела пригубить его крови. Но возмездие последовало незамедлительно: рывок куда-то в сторону… Ее поволокло по снегу. Этого Охотника она одолеть не смогла бы никогда. Удар ногой в живот превратил мир в пылающую жгучую боль. И тут же страшное осознание случившегося накрыло с головой…
