Ознакомительная версия.
— Помоги нам.
— О чем ты?
— Ты знаешь. У меня бабку сожгли за колдовство. Может, я и не обладаю Силой, но определить тех, у кого есть Сила, могу.
Бегинка ничего не ответила.
— Она есть в нем, в этом священнике. Но она есть и в тебе, это я сразу заметила.
Сестра Тринита продолжала отмалчиваться.
— Я не знаю, у кого из вас больше могущества. Может быть, у него. Но нам некого больше просить. Никто не станет защищать актеров. Никто не поверит, будто священник — колдун, а мы — невинны.
В застрявшей повозке громко заплакал ребенок — младенец Мет, оставленный там матерью. Сестра Тринита огляделась. Солнце стояло высоко. Она смотрела на пустынные поля, на чахлый орешник по левую руку, на дорогу за ближним холмом.
— Ждите меня здесь, — произнесла она так, чтобы се услышали все актеры. — Я вернусь после полудня.
Через несколько часов она была в Ореме. Она хорошо запомнила расположение домов в деревне, когда была здесь в прошлый раз, и потому направилась сразу к жилищу приходского священника. Никто не обратил на нее внимания. Сестра Тринита умела быть незаметной, да и не было ничего странного в фигуре бегинки на деревенской улице.
Подойдя к двери дома, окруженного садом и огородом, сестра Тринита ненадолго задержалась, осмотрела растения в саду, задумчиво кивнула. Затем постучала. Когда ей никто не ответил, сообразила, что в это время священник, должно быть, в церкви. Домоправительниц он, по всей вероятности, не держит, а замок здесь, похоже, несложный.
Ставни в комнате оказались закрыты, но в них были достаточно широкие щели, чтобы разглядеть обстановку. Бегинка осмотрела расположение мебели в комнате, особо отметив, что здесь недавно тщательно вымыли пол. Шкаф у стены был заперт, она не стала к нему прикасаться. Еще в комнате был тяжелый дубовый стол, к которому придвинуто кресло с резной спинкой, и высокий пюпитр, покрытый белой тканью. Прямо под ним на стене висел какой-то предмет овальной формы, также завешенный холстиной. Сестра Тринита подошла к столу, провела пальцами по резьбе на спинке кресла. На столе не было ничего необычного — свеча в подсвечнике, белая чернильница, несколько перьев и перочинный же нож… но все эти предметы весьма заинтересовали бегинку… настолько, что она не рискнула до них дотрагиваться. Нагнулась и после долгих поисков обнаружила застрявший между ножкой и стенкой клок черной шерсти. Теперь сестра Тринита переместилась к пюпитру, но ее более интересовало то, что над ним. Приподняв край холстины, она увидела большое зеркало.
— Кто позволил тебе войти?
Резкий пронзительный голос, казалось, ничуть не смутил бегинку. Она медленно повернулась к стоящему в дверях и посмотрела ему в лицо. Из-за неестественной бледности и изможденности трудно было определить, стар он или просто старообразен. Голубые глаза, зрачки которых сузились в точки, горели яростью.
— Я спрашиваю разрешения только у высших.
— Разве я не выше тебя во всем, женщина? — надменно спросил он.
Она позволила себе улыбнуться.
— Нет. Иначе ты не убежал бы от того, что я начертила на земле.
Настала пауза. Если он станет отрицать, что вообще когда-либо видел ее… Однако он не пошел по этому пути.
— Я был удивлен, встретив начатки знаний, — губы его брезгливо сжались, — у такой, как ты.
— Вот именно. Истинный адепт контролирует свои чувства.
— Кто научил тебя подобным словам?
— Жизнь меня научила. И не строй из себя инквизитора, отец Авит. У тебя ведь гораздо больше оснований держать ответ перед инквизицией.
Она разжала кулак и дунула на то, что лежало на ладони. Завиток черной шерсти медленно поплыл на пол.
— Ты не выдашь меня! — крикнул он. — Один адепт не выдает другого!
— Вот ты и признал меня адептом, Авит. Вслух. В душе ты признал меня сразу. И за актеров ты принялся, когда убедился, что меня нет с ними.
Он, наконец, вошел в комнату, отодвинул кресло и сел.
— При чем тут актеры? — процедил он неохотно.
— При том. Мертвых уже не воскресишь, хоть это и слишком великая плата за твое оскорбленное самолюбие. Но я пришла предупредить тебя, чтобы ты оставил актеров в покое.
— Ах вот оно что! — Он вскинул на нее яростный голубой взгляд. — Тебе пришлось по душе это сборище шлюх и блудодеев. Не зря говорят, будто дома бегинок — притоны свального греха и всяческих пороков! И ты — живой тому пример. Тебе мало развратничать у себя в общине, ты шляешься по дорогам, ища утех с бродягами, комедиантами и ворами. Может, ты еще и посещаешь это гнездо еретичек у Святой Клары?
— Не пытайся меня оскорбить, — с некоторой даже ленцой проговорила сестра Тринита. — Когда я работаю в лечебнице при доках, или магдалинских приютах, я еще и не такое слышу. Тебе не сравниться.
— Тогда тебе следует оставаться там, с их язвами, обрубками, паршой и блевотиной. Место знающих — среди книг, а не в грязи и гное.
— И, чтобы доказать это, нужно убивать людей?
— О боже, сколь узок женский ум! Заладила одно и то же, неспособна понять… Это не люди. И это не убийство. Это, если хочешь, очищение мира от грязи. Битва за чистоту.
— Каждый раз, когда я слышу, как говорят о чистоте, — с расстановкой произнесла сестра Тринита, — я чую запах крови.
— Никакой крови! — Его явно ужаснуло это слово. — Говорю тебе — ты узко мыслишь. Если ты на столько искушена в Высшем Искусстве, как хочешь по казать, то должна знать: достижение высоких степеней в магии совместно со служением Господу лишь в том случае, если адепт верен добру, а не злу. И я всю жизнь служу добру и не убоюсь никакого зла! И не потерплю его.
— Это комедианты-то — зло? Ну да, конечно, они люди грешные, даже очень грешные. Но люди грешны по самой своей природе. И потому мы, будучи также людьми, не вправе осуждать других. И должны прощать их.
— Люди… даже если бы они были людьми, то давно превзошли отмеренные Спасителем «до семидежды семи раз». Но я говорю тебе — они не люди. Они недостойны называться даже этим грешным именем. Как дьявол — обезьяна Бога, так и скоморох — обезьяна человека. И ремесло их явно указывает на того, кому они служат. Дьявол — отец лжи и всяческого обмана, а разве актерская игра не есть ложь и обман?
— Не в большей мере, чем у кошки, ловящей собственный хвост.
— Как ты глупа, как ты глупа, женщина! Который раз за время нашего разговора ты доказываешь собственную ограниченность, ты пытаешься представить надругательство над обликом, созданным по облику и подобию Божию, этакими детскими шалостями!
— Надругательство? Но царь Давид, плясавший перед ковчегом, нашел благоволение в очах Господа, а что стало с женой его, презиравшей его в сердце своем?
Ознакомительная версия.
