— Не, не бойся. На самом деле я очень живучий.
— Вот и постарайся, — сухо сказала она.
— Если получится, то это будет подвиг, — ответил вербовщик. — Вот такой, маленький, — он отмерил от столешницы три вершка, — но все равно подвиг.
— Чем докажешь?
— На слово не поверишь?
— Поверю. — Она все-таки улыбнулась, и голос дрогнул, стал теплее.
— Я вернусь сегодня. И завтра, и послезавтра. У нас будет еще много дней.
— Приходи, — согласилась она. — Жена все-таки.
— Да… Окошко, смотрю, уже светится. Мне пора.
— Зипун надень. Холодно уже. Скоро, видать, морозы вдарят. Вот детворе баловство будет — с вала на реку кататься. Уже мечтают.
— Да, повеселятся, — согласился Ротгкхон, понимая, что этого ему никогда не увидеть. Улететь отсюда он должен намного раньше.
Новенький нарядный зипун, синий, с красными шнурами, он послушно надел, опоясался только ножами — идти в святилище с мечом ему показалось не очень правильным. Намотал портянки, натянул сапоги, покрутился:
— Такое ощущение, что чего-то забыл… Пояс, подсумок… Из-за меча, что ли? Ладно, пошел.
— Я провожу. А то калитка опять незапертой останется.
Зимава, накинув только теплый пуховый платок, вышла с ним, выпустила на улицу. Ротгкхон, настраиваясь на сложную беседу, пошел на север, через слободу. Толкаться в центре ему не хотелось.
— Лесосла-ав!
Вербовщик обернулся, покачал головой:
— Зипун надевать заставила, а сама чуть не голой выскочила. — Он пробежался навстречу, обнял: — Ты чего?
— Вот, корзинку с пирожками возьми. Неудобно к волхвам с пустыми руками. Подарить что-то надобно, — сунула ему подношение Зимава. — Я туда разных отобрала.
«На улице надобно поцеловать, — привычно всплыло голове вербовщика. — Чтобы люди видели, какая у нас дружная, хорошая семья».
Ротгкхон наклонился к холодным и обветренным губам девушки, но тут внутри его что-то вдруг сломалось, и он не просто коснулся их, а стал целовать много и жадно, схватил ее на руки, прижал к себе, шепча на ухо песню звезд на певучем языке илуни. Какая-то иная, посторонняя сила вывела его к дому, ибо сам он не заметил, как попал на двор и поднялся в избу. Да и не мог всего этого совершить человек в ясном рассудке, имперский офицер, планирующий сложнейшие спецоперации.
— К друидам империю! — Это были его слова, вырвавшиеся в тот краткий миг, когда он перестал целовать глаза Зимавы и стал целовать ее плечи. Она брыкалась, отпихивая то ли его, то ли путающуюся везде одежду, пояс с ножами загрохотал по ступеням, юбка затрещала сбоку, роняя переломанные костяные крючки.
— Нет, нет! Сломаешь! Сломал… — Она смеялась, откинув голову, выгибаясь перед ним обнаженной белой вселенной, желанным чудом, которое хотелось поглотить, ласкать и воспевать одновременно, и он скользил по этому чуду губами и руками, прижимая и отталкивая, чтобы видеть и не терять. — Любый, любый мой!
Сумасшедший прижал ее к себе, уже ничего не понимая, но продолжая стремиться к ней, нырнул в горячие сладострастные волны, глубже и глубже, забывая дышать и думать. Он кружился в океанских водоворотах, кружил сам, взмывая ввысь и падая обратно, разгораясь огнем, пожаром, безумным вулканом, взрыв которого был способен разнести всю планету — и удержать который ему оказалось не по силам.
— Н-нет! — Но взрыв случился, превратив страх в невыносимое для человека наслаждение, и… — Ой… — Он понял, что снова ощущает ее поцелуи, и что она ластится и мурлыкает, гладя его по груди и животу. — Мое чудо, сокровище, мое… — Ротгкхон простонал, перейдя с имперского официального на местный русский: — Ты — величайшее чудо вселенной, Зимава. Самое большое ее сокровище…
— Родный мой, любый. Наконец-то ты со мной…
Да, она тоже не мурлыкала. Она разговаривала. Похоже — это как раз с ним случился небольшой эмоциональный шок… Местами переходящий в серьезный нервный срыв. И все-таки… Как же это было хорошо…
— Ради этого стоило жить. Ради этого стоило тебя встретить.
— Ради этого стоило ждать, — ответила ему девушка, прижавшись к его груди щекой.
Ротгкхон, постепенно приходя в себя, приподнял голову, осмотрел постель, больше напоминающую место жестокого побоища, себя, Зимаву, уронил голову назад:
— Великие друиды, какая дикая антисанитария! Надеюсь, об этом никогда не узнает ни один инспектор. Меня же разжалуют…
— Что ты говоришь, любый? — прошептала она. К счастью, понятия «антисанитарии», «биоконтроля» и «гигиены» в здешнем языке еще не существовало. Бессмысленный набор звуков.
Что было странным — так это то, что его самого весь этот кошмар тоже ничуть не пугал. Безумие продолжало прогрессировать. И поскольку теперь было уже все равно, он опрокинул Зимаву на спину, снова начал целовать ее губы, грудь, розовые соски, белый бархатистый живот. Касаться девушки было приятно, очень приятно. Ротгкхон понимал это даже без всей великой мудрости четвертого друида.
— Ты хочешь еще? — Зимава погладила его по голове. — Я твоя, любый мой. Я вся твоя. Твоя на всю жизнь. Нет, твоя навсегда. Хоть в Золотом мире, хоть в любых кошмарах.
— Кошмарах? — Вербовщик уже достаточно очнулся, чтобы сообразить, откуда он сюда вернулся. — Великие друиды! Радогост, наверное, заждался, и теперь зол, как росомаха. Сколько сейчас времени? Полдень уже есть? Так, я все-таки попробую успеть. Зимава, прости… Мне больно от тебя отрываться, но я обязан… Великие друиды! Я обязан выполнять свое задание…
Разбирая перепутанную одежду, он кое-как оделся, нашел пояс, застегнул и выскочил наружу мимо корзинки, из-за которой и случилась вся эта катастрофа.
Зимава собиралась гораздо медленнее и спокойнее. Разобрала и разложила одежды, застелила постель. Потом, напевая, накинула на себя рубашку, влезла по очереди в три юбки, потом надела сарафан, разгладила по телу. На плечи накинула бежевую кофту с коротким рукавом, оглянулась на постель. Уходить не хотелось. Хотелось пережить невероятный взрыв лешего еще раз. Кто бы мог подумать, что в этой угрюмой и размеренной нежити может быть столько страсти!
— Лада, Лада, великая Лада! — выдохнула Зимава. — Спасибо тебе, Лада, за это проклятие. Великая Лада, какая же я счастливая!
Грудь неожиданно обожгло прикосновение почти забытой ладанки. Девушка вытянула ее на свет, вытряхнула на ладонь цветок папоротника.
— Да, помню. Я обещала, — улыбнулась она и вставила цветок себе в волосы.
Сознание ненадолго помутилось, словно девушка слишком резко встала с корточек, в животе появилась легкая тошнота. Зимава увидела перед собой увешанную торбами, туесами и травяными пучками жердяную стену. Выше тянулась крыша из таких же тонких, в руку, жердей. И везде, куда падал взгляд, сохли корешки, вялились шкурки, покачивались связки мяты, болиголова, сон-травы, ромашки и зверобоя. У нее почему-то вдруг страшно заболела поясница, замерзли ноги, пульсирующе заныло плечо. Уже догадываясь, но еще не веря в случившееся, девушка медленно подняла руку, увидела покрытую серыми старческими пятнами скрюченную лапу и закричала от ужаса.
