Он вздохнул.
— Ты, значит, Дольф, — говорит. — Да?
Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дёрнул плечами, задрал подбородок выше.
— Там, в каминной, — говорит, — скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?
— Они выпустят, — говорю. — Я велел. Иди.
Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.
— Значит, — говорит, — всё — правда, да? Тебе мёртвые служат?
— Да, — говорю. — Всё правда.
— А мы уезжаем с мамой? — спрашивает. Мотнул головой: — То есть — с королевой?
И стал ждать ответа напряжённо и серьёзно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.
— Нет, — отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. — Твои мать и бабка умерли.
Я думал — он сейчас закатит истерику. Или — что больше под характер Розамунды — злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одёжки, приготовленные камеристкой, начал одеваться — путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребёнка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…
Вдруг спросил:
— Ты Роджера повесил, да?
— Нет, — говорю. — Удушил.
Он резко обернулся, взглянул почти восхищённо:
— Руками?!
Я усмехнулся.
— Колдовством.
Молвил задумчиво, застёгиваясь:
— Значит, правда можешь… колдовством… — помолчал. — А ты убил маму из ревности, да? Ты её очень любил?
Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…
— Нет, — говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. — Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королём моего врага. И не любил.
Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы — его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:
— Так я и знал. Всё — враньё.
Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось моё участие.
Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребёнка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду — ему всё-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.
Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребёнка с непривычки; странно казалось, что он выдаёт некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, — но я притерпелся.
Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дёргал меня за волосы.
Мы ели, когда он вдруг серьёзно посмотрел на меня и спросил:
— Ты меня убьёшь?
Я чуть не подавился.
— Нет, — говорю. — Ничего против тебя не имею.
— Ты, значит, меня любишь?
— Не знаю, — говорю. — Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.
Людвиг бросил хлеб — и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя — в любимой манере Розамунды:
— Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?
— Кажется, — говорю, — ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый приём твоей матери.
Вздохнул.
— Мама всех заставляла. Но правда — почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел — знаешь как? — пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…
— Я приезжал, — говорю, — но ты был ещё мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.
Людвиг взглянул восхитительно — со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.
— Ты мог бы ей приказать, — сказал с нажимом. — Ты — король.
— Я, — говорю, — не приказывал твоей матери.
Он снизил тон.
— Ну и зря.
Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:
— Ты почему без меча?
— Людвиг, — говорю, — меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.
Это его поразило.
— Как можно? — говорит. — Всех учат.
— Не меня, — усмехаюсь. — Я убиваю же Даром.
— Как?
— Колдовством.
Он вдруг прелестно хихикнул — о, это тоже была явно чёрточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я её бесконечно!
— У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!
— А Роджер был похож? — спрашиваю.
Вот уж не ожидал такой реакции. Людвиг разрыдался. Зло. Всхлипывал и стучал кулаком по столу. И выкрикивал сквозь слёзы — улучшенная версия Розамунды:
— Не смей так говорить! Не смей говорить мне о Роджере! Они все мне твердили: «Ты должен любить Роджера, он так много для нас делает», — а он маму целовал! Я видел сам! И стражники говорили, что он на ней женится! Что он сам хочет корону надеть! Ненавижу его! Я тебя ждал, ждал, когда ты это прекратишь! Я сразу понял, что ты приехал, когда они все бегали и орали от страха, — чтоб ты знал! И я радовался, что ты приехал, понятно?! Потому что я знал, что ты убьёшь Роджера!
— Прости, — говорю. — Глупая шутка. Больше не буду.
Он вытер слёзы кулаками.
— Никогда не смей.
— Никогда не буду.
Людвиг сменил гнев на милость. Шмыгнул носом. Вздохнул и доел кусочек подсохшего пирога. Сказал:
— Покажи мне его.
— Кого?
— Роджера. Дохлого. Покажи.
Я даже, кажется, рассмеялся.
— Противное зрелище.
Нажимает.
— Всё равно. Мне надо, понимаешь? Думаешь, меня вырвет?
Я его проводил. Он шёл по двору, глядя на трупы, как на стены. Взмахнул ресницами на выломанные ворота конюшни:
— Лошадей украли… Ты всех убил, как в том городе?
— Нет, это сделали вампиры.
— Твои слуги, да?
— Мои друзья. У них тоже к Роджеру души не лежали.
Людвиг наконец-то снова хихикнул. Я боялся в ближайшее время не дождаться.
— Я ночью видел вампира, — говорит. — Это была дама. Такая ледяная дама. С белыми лентами и в белом платье. Она сказала за дверью, что меня нельзя трогать, а я посмотрел в щёлку.
— Это Агнесса, — говорю.
Он мечтательно улыбнулся:
— Шикарная дама!..
Людвига действительно не вырвало, когда он увидел Роджера. Хотя зрелище и у взрослого вызвало бы тошноту — редкостно мерзкий труп. В спальне. Полуодетый.
