Нет. Хватит.
Тельма не позволит себя запугать. Видела она вещи пострашней этих глаз. И подавшись вперед, она заставила себя смотреть.
Превозмогая тошноту.
И панику.
И… и чем дольше вглядывалась в это лицо, тем легче становилось. Обыкновенное, пожалуй. Некрасивое. Негармоничное, но все одно привлекательное. Чем?
Брови светлые, почти белые. И кожа белая.
И волосы, которые он, вопреки обычаю целителей, не стрижет, но напротив, отрастил и в косу заплетает. А главное, что плетение это знакомо… определенно, знакомо… вот только где Тельма его видела?
— Простите, — он улыбнулся, осторожно, не показывая зубов, и Тельма отметила несуразность этой улыбки. — Мы раньше не встречались?
— Нет.
Она бы запомнила человека, чей вид способен был вогнать ее в панику.
— Да… пожалуй… я бы вас запомнил, — он все же убрал руку.
И убрался из комнаты.
— Ну? — рык Мэйнфорда заставил очнуться, стер остатки страха. — И что это было?
Злится?
Определенно. Сила вон готова выплеснуться, а этого допустить никак нельзя. Сотрет все, что тут есть. Если тут, конечно, хоть что-то да есть.
— Не знаю, — она обняла себя. Кажется, ее колотило. — Он… он меня пугает.
— Чем? — Мэйнфорд успокаивался столь же моментально, как и вспыхивал.
— Не знаю. Просто… о чем он говорил? Прости, но… я, кажется, все пропустила. Раньше со мной такого не случалось. Я… исправлюсь.
— Куда ж ты денешься, — проворчал Мэйнфорд и, к счастью, оставил Тельму в покое. — Джонни, ты как?
— Она не сама, — Джонни встал на колени у кровати. — Она ведь не могла сама, да?
И вопрос его прозвучал столь жалобно, что у Тельмы появилось преогромное желание обнять этого паренька, который был ненамного старше ее.
— А мы это сейчас выясним… Тельма?
Она кивнула.
Работа поможет.
Спасет. Спрячет. Только, прежде чем шагнуть за грань чужих воспоминаний, Тельма тщательно вытерла руку. След чужого прикосновения жег кожу.
…комната.
…и хлопнувшая дверь, на которой Синтия выместила свое раздражение. Плюшевый медведь, сброшенный с кровати.
Телефон.
Этот — новейшей модели, с изящным резным диском, который проворачивается легко, пальчиком.
— Привет, это я… конечно, ты занят! Ты всегда слишком занят для меня! — она разрыдалась и слезы были крупными, что горох. — Вы все… только пользуетесь… вот увидишь… все вы увидите…
Сандра прижала трубку к груди.
— Нет, нет… и не отговаривай меня! Жизнь окончена! Я не могу вот так… без него…
Последние слова она воскликнула, воздев руку к потолку, и грозди кристаллов, с лент свисающих, зазвенели.
— Он отверг меня… и я не желаю больше жить!
Синтия швырнула трубку на рычаг и упала на кровать. Она лежала так, глядя в потолок, минут пять. Потом встала, подошла к зеркалу, поправила несколько растрепавшуюся прическу. Присев на розовый пуфик, Синтия подвинула пудреницу. Несколько секунд она сосредоточенно разглядывала свое отражение в зеркале, затем коснулась пуховкой щек и шеи. Подправила линию бровей. Освежила помаду.
Заключительным штрихом стали духи.
Капля на запястье, капля на шею.
Удовлетворенно кивнув, Синтия вытащила из ящичка упаковку таблеток. Вновь посмотрела на часы… и высыпала таблетки на столик. Отсчитала дюжину.
Глотала по одной, не разжевывая.
Запивала водой из графина.
Упаковку с остатками лекарства она бросила под кровать.
Встала.
Покачнулась. Нахмурилась… и вновь посмотрела на часы.
К кровати Синтия шла шатаясь. Держаться на ногах ей явно было сложно, но она держалась. И дошла. И рухнула навзничь, раскинув руки. Так и замерла…
…пауза длилась.
Пять минут.
Десять. Тельма могла бы разрезать, выкинуть ненужное время, но она отчаянно боялась пропустить что-либо важное.
Пятнадцать.
И стук в дверь.
— Синтия! — голос, который заставил Тельму вздрогнуть и отступить, едва не выпустив руку Мэйнфорда. — Синтия, открой немедленно…
Он стучал в дверь.
И та не выдержала, поддалась.
Теодор влетел в комнату и, выругавшись, — следовало сказать, что получилось у него более, чем эмоционально — бросился к кровати.
— Синтия… что ты…
Он поднял ее, уже неживую — Тельма ощутила, что в этом кукольном теле жизни не осталось — и встряхнул. Голова Синтии безжизненно запрокинулась. Тельма отметила некрасиво раззявленный рот и нить слюны, что сползла до подбородка.
— Синтия… — Теодор это не произнес — прохрипел. И тело выпустил, но не отступился.
Тельма слышала, что порой целители способны одолеть саму смерть, но это был явно не тот случай. Теодор старался.
Он рванул клетчатое платье и, положив руки на кожу, выпустил силу.
Тельма видела ее.
Искристую.
Белую.
Оживший лед, не иначе… она залюбовалась сложным рисунком ее, и даже испытала сожаление, что не способна просто прикоснуться к этой силе, попробовать ее на вкус.
Это был бы вкус полыни.
И еще — крепкого кофе… и быть может, самую малость — перемерзшей рябины, той самой, что росла в Веринг-Хай, третьем по счету приюте. Рябина была старой и высокой, и до ветвей ее, увешанных красными гроздьями, было сложно добраться.
Но голод — лучший стимул.
И было время, когда та самая рябина, покрытая ледяной коркой, являла собой лучшее из лакомств.
…сила уходила в тело.
Сквозь тело.
И Теодор сдался. Он сел на стул и сгорбился. Бессильно опустились плечи, и руки повисли, и Тельма, здесь, в воспоминаниях, она нисколько не боялась его. Напротив, тянуло подойти, прикоснуться.
Успокоить.
Но она лишь позволила себе завершить работу.
— Она сама… — Тельма первой нарушила молчание и огляделась. — Она сама… себя… получается, что действительно сама?
Мэйнфорд качнул головой. Вот он не выглядел озадаченным, скорее уж уставшим… какой день кряду на ногах? Ведь устает дико. И почему ей именно сейчас думается о нем и этой его усталости?
И еще о льдистой силе.
…у силы нет оттенков. Все — индивидуальное восприятие… оно вообще любит шутки шутить.
— Не получается, — Мэйнфорд пинком выдвинул пуфик на центр комнаты. — Сама да не сама… док, глянь-ка на коробочку. Что скажешь?
Джонни, до того стоявший тихо, верно, опасавшийся движением или, Бездна упаси, звуком разрушить ткань воспоминаний, шевельнулся. Он наклонялся медленно, будто воздух вокруг него стал густым, и Джонни приходилось преодолевать немалое его сопротивление.
Он с трудом дотянулся до флакона.
В последний миг убрал руку, но лишь затем, чтобы платок достать. Правильно, вряд ли на этом флаконе что-то есть, но порядок осмотра должен быть соблюден.
— Теридоксин…
— Его и вправду прописывают от сердца?
— Да… для стимуляции работы…
— А если здоровый человек примет? — продолжал допытываться Мэйнфорд, но руки не убрал. Хорошо, что не убрал. А его сила другая, горячая, огненная… и наверное, поэтому они с Теодором друг другу не понравились.
Визуализация антагонизма.
Если сделать раскладку, то наверняка окажется, что сила их имеет обратные вектора воздействия. Редкое явление. Достойное того, чтобы быть запечатленным в какой-нибудь заумной статейке.
— Смотря сколько принять… если одну-две таблетки, то сердечный ритм засбоит, но выровняется.
— А если с полдюжины?
— Не знаю. Я ничего подобного не слышал. Если теоретически… то он расширяет энергетические каналы миокарда. Улучшает питание. Способствует большему приливу энергии… превышение дозы… — он задумался, повернув баночку боком. Открыл. Вытряхнул таблетки на ладонь. — Превышение дозы… сильное превышение… экстремальная стимуляция. Больше энергии. Шире канал. Но есть пределы… превышение пределов приведет к спонтанному прорыву… или схлопыванию. Однозначно — нарушению циркуляции силы… у человека с даром возможна компенсация за счет спонтанного выброса…
Он подошел к столу и, выбрав из таблеток одну, положил на зеркальце. Из нагрудного кармана появилась складная лупа.
