Количество нападавших на деревни возле замка тварей постепенно уменьшалось. Две ночи назад возле Ольцовки появилось лишь восемь чудовищ. Отец Патриун надеялся, что это конец, что им удалось одолеть богомерзких созданий, не только убивавших все живое, но и осквернявших гнилью все, к чему прикасались их нечестивые лапищи, однако прошедшая ночь повергла священника-миссионера в отчаяние. На штурм походного укрепления, построенного на месте загнившей деревни, пошло не пять, как предполагалось, не десять иль двадцать тварей, а более ста. Защитники понесли серьезные потери, гарнизон уменьшился на треть, и если бы не пять рыцарей и около трех десятков наемников, прискакавших им на помощь из замка, то филанийским индорианцам вряд ли удалось бы удержать маленький пятачок неоскверненной земли за частоколом.
Этим полуднем в Ольцовку пришли остатки отряда из Велесья, эта ночь должна стать последней для обезлюдевшего Гажерье. В отряде из-за ушедшего на правобережье миссионерского корпуса осталось слишком мало людей, чтобы распылять силы. Собравшись вместе, они еще могли надеяться удержать Ольцовку, хотя что-то подсказывало святому отцу, что примерно через час он поднимется на стену в последний раз. Если им даже и удастся продержаться неумолимо наступающую ночь, то утром ему придется отдать приказ спалить походный лагерь и двинуться под защиту стен замка, который наверняка тоже вскоре падет. Появление целого полчища нежити вместо разрозненных групп могло означать лишь одно: к тварям подошло подкрепление и, скорее всего, с реки. А иначе зачем проклятому колдуну было портить земли возле побережья? Почему чудовища сразу не появились в большем количестве?
Склонившегося над картой отца Патриуна мучили сомнения. Любая, пусть даже самая правдоподобная догадка оставалась всего лишь предположением, а истину…истину не знал никто, разве что сам колдун, обладающий силой, с которой еще никто из индорианских миссионеров не сталкивался. Именно по этой причине над пограничным фортом и возник знак вопроса. Священник чувствовал, что его защитники, отказавшиеся две недели назад принять помощь иностранных миссионеров, бесславно погибли, чувствовал, но точно не знал, и поскольку в силу выбранного жизненного поприща должен был быть оптимистом, то надеялся на лучшее…
– А ты все над картой колдуешь? Лучше б над златом чах, и то приятней! – почти одновременно со скрипом двери раздался оглушающий бас.
В комнате появился рослый, неуклюжий с виду толстяк по имени Мосо, старший из тех рыцарей в черно-зеленых плащах, что пришли прошлой ночью на помощь сдерживающему натиск тварей гарнизону. Если бы отец Патриун собственными глазами не видел, как наголо обритый здоровяк командовал своими людьми и орудовал булавой, то ни за что бы не поверил, что этот увалень – рыцарь, да еще и командир хоть маленького, но хорошо обученного и сплоченного отряда. В жизни встречаются парадоксы: инфантильный дурак оказывается искусным изобретателем, а обрюзгший мужик, обвешанный пятью-шестью пудами жировых накоплений, скачет по стенам да крышам с ловкостью акробата из бродячего цирка. То же самое можно было сказать и о толстяке Мосо, его неказистая внешность была обманчива, а отсутствие хороших манер на самом деле удачно маскировало прозорливый ум и отменное образование. Отец Патриун умел разбираться в людях и понял это еще до начала первой же, довольно непродолжительной беседы, состоявшейся сразу после ночного боя.
– «Колдуешь», значит, совершаешь богопротивное действо. Ты хотел оскорбить меня, сын м…– Патриун осекся, видя недовольство на толстощеком лице.
Верующие в постулаты Единой Церкви порой морщились, а иногда и грубо высказывались, когда к ним так обращался индорианский священник. Благородные слуги графа Лотара не были исключением из этого правила, хотя весьма лояльно и даже дружелюбно относились к союзникам-миссионерам.
– Да брось ты, преподобный, не те обстоятельства, чтоб ерепениться и норов показывать. Я вон те кой– чего занятное принес. Давай вместе обмозгуем, как до утра продержаться. Солнце-то почти совсем село, вскоре попрут…
Не дожидаясь приглашения, которое все равно последовало бы, рыцарь прошествовал к столу и, небрежно отодвинув самодельную карту графства, положил на ее место план деревни, на котором был отмечен каждый закуток, каждый уцелевший и сожженный дом.
– Ну и избенку ты для ся выбрал! Кривая, гнилая, неказистая…Внутри темно, душно, аж взопрел, – ворчал, не отрывая глаз от рисунка, толстяк, по щекам и лбу которого действительно лил ручьями пот.
– Ты б доспехи-то снял, вот и полегчало б, – посоветовал Патриун, облаченный лишь в бело-голубое походное одеяние.
– Ага, щас…– хмыкнул рыцарь и, наконец-то найдя на собственном плане то, что искал, ткнул железным пальцем в небольшой квадратик: – Во! Чо это у тя здеся?!
– Это молельня, – ответил миссионер, – святому воинству нужно настроиться перед боем и…
– Ага, значит, правильно я приказал ее разобрать, а доски на латание брешей пустить. Не надувай щек, святейшество! Монахи твои к походным тяготам приучены, на свежем воздухе псалмы пропоют. А здесь что? – палец рыцаря показал на другой объект в форме вытянутого прямоугольника.
– Амбар, в нем сейчас больные, мором зараженные, – произнес священник, с трудом усмирив бушевавший в нем гнев.
Рыцарь заявился в деревню и теперь нагло устанавливал свои порядки. Это возмутило священника, но спорить с солдафоном было неразумно по нескольким причинам. Во-первых, миссионеры были чужаками на этих землях, во-вторых, толстяк состоял на службе у Лотара, поэтому мог распоряжаться в Ольцовке, как хотел, и, в-третьих, через четверть часа станет уже не важно, кто прав, а кто не прав.
– Значица, еще не окочурившиеся людишки есть, это хорошо…Сколько из них на ногах?
– Десятка два-три, не больше, ходить могут все, – ответил отец Патриун, сохраняя спокойствие. – Мор гноит тело, но пострадавшие не чувствуют боли…
– Знаю я, что они чувствуют, а что нет. Не забывай, эта зараза здесь еще задолго до тя появилась! Меня вон другое смущает. Два-три десятка бездельников в амбаре отсиживаются, пока наши ребята гибнут! В общем, так, вилы им в руки, и пущай на стены встают!
– Ты соображаешь, о чем говоришь?! – не выдержал отец Патриун и повысил тон: – Они заразны, они!..
– Коль твари нас одолеют, мы все дохлыми будем, а к мертвякам хворь не пристает, – ответил Мосо и громко заржал, не нарадуясь своему складному ответу. – Ничего, ничего, пущай повоюют! Ты монахов своих воинствующих водичкой святой окропи, вот они заразу и не подхватят, а моим ребятам эта хворь что насморк. Настоящего бойца и смерть, и болезнь боится!
