— Может, встречал, — ответил Пэдди. — А с другой стороны, может быть, и нет.
Когда человек говорит о фейри, подобная неуверенность — самое обычное дело, и я не придал ей никакого значения.
— И как давно ты видел их в последний раз? — спросил я.
— Да вроде бы не очень давно, — сказал он.
— Они танцуют где-нибудь поблизости?
— Да как будто не очень далеко, — ответил Пэдди.
И история, которую я от него услышал, была весьма необычной и странной. «Может быть, мне просто почудилось», — сказал Пэдди раз или два. Один раз он сказал: «Быть может, на самом деле я видел кроликов или кого-то из их породы. Может, зайцев». Когда история была рассказана уже больше чем наполовину, Пэдди вдруг спросил: «Я вас не утомляю?», а потом произнес слова, показавшиеся мне весьма необычными. «Никто не может знать наверняка, что творится в этом мире, — сказал он. — Только в потустороннем мы можем быть уверены». Думаю, впрочем, он заговорил об этом только для того, чтобы подстраховаться на случай, если высказал слишком много языческих взглядов и мнений, многие из которых могли оказаться запретными. Все эти неловкие полуотрицания собственного рассказа, все запинки и высказанные Пэдди сомнения я, однако, решительно выбрасываю и передаю его историю своими словами. Дело было приблизительно так:
На землях лорда Монагана развелось слишком много кроликов; он понятия не имел, что ему с ними делать, и, хотя он не обращался к соседям с просьбой о помощи, все они понимали: лорд будет не в претензии, если время от времени кто-нибудь поймает несколько штук. Кроме того, миссис О’Хоун захотелось крольчатины, а человек, который не поможет родной матери, когда она голодна, недостоин называться ирландцем.
И вот однажды, когда стемнело и управляющий лорда Монагана должен был сидеть с трубкой у себя дома перед камином, Пэдди отправился на промысел, имея в кармане несколько кроличьих силков. Он нарочно не стал ставить ловушки днем, пока управляющий занимался исполнением своих обязанностей, ибо подобное могло выглядеть так, как если бы Пэдди исполнял его работу за него, а это, в свою очередь, могло выставить управляющего в дурном свете.
Сумерки давно сгустились, и только над самым горизонтом еще дрожали слабые отсветы заката, на фоне которых чернел древний холм Баллахабури, на вершине которого росли кружком несколько берез. И там Пэдди вдруг заметил танцующих фейри.
Этот холм Пэдди знал всю свою жизнь, но никогда не видел на нем ничего необычного или странного, хотя и чувствовал, что в нем есть что-то странное, — а особенно отчетливо это ощущалось в сумерках. Парни из поселка ни за что не соглашались ходить мимо холма после наступления темноты, хотя никого из маленького народца не видели на его вершине со времен деда Пэдди, и даже он видел фейри, когда был совсем молодым, ибо с тех пор слишком многое изменилось и сделалось совсем не таким, как в старину.
В тот раз Пэдди впервые подошел к холму ночью после того, как съел феникса; свежее волшебство бурлило в его крови, а зрение приобрело магическую остроту, которая с тех пор не оставляла Пэдди, и с помощью этого-то зрения он и увидел танец народа ши*.
Но не только Пэдди заметил фейри, но и они тоже увидели его и поманили к себе. И Пэдди поднялся к ним на холм так спокойно, как если бы они были его рода, ибо различал фейри совершенно отчетливо и ясно, а вовсе не в виде туманных силуэтов или теней, как обычно видят их люди в тех случаях, когда вообще замечают маленький народец. И фейри пригласили Пэдди в круг, заговорив с ним на ирландском языке — на том древнем наречии, которого Пэдди не знал, пока не съел феникса, но сейчас он понял их очень хорошо.
И тогда Пэдди сказал, что не знает их волшебного танца и что ему известны только современные танцы — те, что популярны в городах. И один из фейри шагнул к нему и попросил ни в коем случае не исполнять эти танцы, ибо царица маленького народца весьма строга на сей счет, и подобные пляски означают смерть. Пэдди обещал, что не станет танцевать городские танцы; вместо этого он занял место в хороводе фейри, и все необходимые движения давались ему так же легко и естественно, как умение ходить, и в этом не было ничего удивительного, потому что он съел феникса.
Рассказывая мне об этом, Пэдди упомянул также о поразительной красоте народа холмов — о красоте, которую он все равно не смог бы описать, а я — вообразить, ибо она вовсе не напоминала красоту смертных женщин, а была сродни очарованию синих сумерек, блистающему серебру планет, последнему отсвету заката высоко в небе, матовой белизне совиных крыл в ночном сумраке, оранжево-голубому взблеску зимородка в лучах солнца или мерцанию цветов, когда свет дня уже погас, задержавшись лишь на их нежных лепестках.
Еще Пэдди сказал, что их голоса тоже были прекрасны, но опять же не по-человечески, ибо напоминали доносящееся издалека пение флейт, перезвон овечьих колокольцев на дальнем склоне холма или трель дрозда в апрельском лесу, когда рассвет едва касается верхушек деревьев. И, говоря с Пэдди этими своими голосами и глядя на него сияющими, будто звезды, глазами, фейри пригласили его войти в холм, под которым они обитали веками. И вход в него был таким низким и маленьким, что Пэдди разглядел его среди стеблей папоротника только после того, как ему долго на него показывали.
Ему пришлось долго ползти на четвереньках по подземному ходу, а те, кто танцует в звездном свете, шли следом. Когда он прополз по сырому лазу довольно значительное расстояние, потолок внезапно ушел вверх, и Пэдди смог выпрямиться во весь рост. Пещера или подземный зал, в котором он оказался, был освещен волшебными огоньками; их там оказалось довольно много, и в то же время там была темнота. Этих слов я не понял, но так сказал мне Пэдди. Вероятно, он имел в виду какой-то особый свет, который почти не светил — что-то наподобие светлячков, хотя я думаю, что огоньки фейри были немного больше.
В середине зала, в который Пэдди в конце концов попал, лежала длинная каменная плита, похожая на алтарь, а чуть дальше восседала царица тех, кто много старше людей. Ее окружало неяркое, чуть призрачное сияние, словно позаимствованное у тысяч белых цветов, после того как померкнет дневной свет, и сохраненное с помощью волшебства. И Пэдди подумал, что народ, который по ночам водит свои хороводы на укромных лужайках (где по утрам вырастают кольца поганок), научился каким-то образом собирать с цветов свет, как пчелы собирают с них сладкий мед.
Если бы я не узнал от Пэдди, как именно все это выглядело, я бы, возможно, так ничего и не понял, ибо попытался бы взглянуть на происходившее с научной точки зрения, тогда как он пытался объяснить мне это с точки зрения магии. Царица первой заговорила с ним своим волшебным, мелодичным голосом, спросив, что творится в мире, словно этот самый мир, из которого он только что явился, был невесть как далеко. И Пэдди ответил, что в мире все по-прежнему. Тогда она спросила, как это — по-прежнему, и Пэдди рассказал, что на выборах Мик О’Хеггарти боролся с Джимми О’Рурком и обещал, что каждая семья, где есть ребенок, станет получать бесплатное молоко, чем, конечно, сразу завоевал на свою сторону всех женщин, после чего ему понадобилось бы для победы всего несколько десятков мужских голосов, которые он, конечно, получил бы без особого труда. Но буквально накануне голосования Джимми О’Рурк произнес несколько пламенных речей и пообещал всем бесплатную выпивку, — и одобрительные крики избирателей были слышны, наверное, не только у моря, но и за ним. Воодушевление, вызванное этими речами, было столь велико, что поколебало даже женщин, так что Джимми был избран почти единогласно. Больше того, люди до сих пор считают его отличным парнем, хотя бесплатной выпивки они так и не дождались. И когда Пэдди закончил, царица народа, который мы не называем, пришла в восхищение делами мира, ибо во мраке под холмом она, конечно, не слышала ничего подобного. Снова и снова царица расспрашивала Пэдди о Джимми О’Рурке, и чем больше он рассказывал, тем больший восторг она выказывала.
