— Меня тоже. И еще жена лечила, лучше всякого психотерапевта.
— Но мама же красивая была? Очаровательная?
— Очаровательная блудница… И походила на Афродиту.
— По таким мужики с ума сходят.
— И я сошел…
— Но ты же ее не любил?
— Всю жизнь думал… Это не любовь, это жажда обладать ею, страсть…
— Эгоистическое мужское чувство.
— У женщин это тоже бывает.
Рассохин померил шагами сыпучий яр, долго глядел на немое парение береговых ласточек над водой и наконец-то услышал звук взревевшего мотора возле женской зоны.
— Сейчас поговорю с Галицыным, и возвращаемся в Усть-Карагач, — заявил он. — Провожу тебя в аэропорт.
Лиза смерила его взглядом, сказала с вызовом:
— Я никуда не улетаю.
— Но тебе уже нечего больше искать на Карагаче.
— Позволь мне решать, где быть и что искать.
Стас услышал жесткую решительность в ее голосе и промолчал, думая про себя, что все равно никуда ее не отпустит. Разве домой, в Питер…
— А что теперь станешь делать ты? — чуть смягчилась она.
— Останусь здесь.
— И станешь искать книги?
— Нет.
Ее что-то встревожило.
— Насовсем, что ли? Стас?
— Прости… Если можешь.
— Ты что придумал? Посмотри на меня!
— Как говорят, тут и разошлись их дороги. — Он отвернулся. — Ты же понимаешь…
— Понимаю…
— Мне нельзя возвращаться. Да и не хочу никуда больше.
Лиза подбросила в костер хвороста — просто чтобы занять руки.
— Ладно… Если ты убил, почему не сидел в тюрьме?
— Доказать не смогли. Нет трупа — нет преступления…
— Ты скрывал? Доказательства?
— Я пришел с повинной, долго искали… И ничего.
— Как же ты станешь жить? Где?
— На Карагаче. Мне тут самое место. А ты уезжай.
На другом берегу наконец-то затарахтел мотор. Лиза послушала, спросила:
— Ее где похоронили?
— Не знаю… Христофор сказал — утопили в болоте. По их обычаю…
— Это что за дикий обычай?
— Они так хоронят блудниц и воров.
Хворост сгорал почти мгновенно, а Лиза все бросала и бросала. И вдруг выпрямилась решительно:
— Мне надо встретиться с этим Христофором! Сама спрошу!
— Это можно, — обронил он. — Вот эту ленточку на куст привязать, сам пожалует…
Лиза взяла ленточку, поиграла ею и, выбрав березку на берегу, привязала.
В это время из истока старицы показалась лодка. Стас вскинул бинокль: Галицын стоял в позе Наполеона, завернувшись в офицерскую плащ-накидку — ветер трепал полы…
На сей раз моторка пилила на малых оборотах, чуть наискосок, борясь с течением, вероятно, чтобы дать возможность полковнику осмотреться. Едва лодка ткнулась носом в берег, как из протоки вырвались еще две дюральки — по трое человек в каждой. Одна пошла вниз, другая вверх: похоже, в лагере амазонок сыграли тревогу и теперь или отрезали Рассохину пути к отступлению, или проверяли, не привел ли с собой ОМОН…
Галицын за прошедшее время заметно похудел, однако же спортивной формы не набрал и запыхался, пока выбирался на берег.
Рассохин долго готовился к этой встрече, прикидывал варианты разговора, подбирал слова, аргументы, но все получилось как-то спонтанно, поскольку перед ним оказался совсем иной человек, и в первый момент было трудно определить, что изменилось. Полковник так же выпирал вперед волевой подбородок, глядел чуть свысока, надувал пухлые губы и даже говорил, как прежде, полушепотом.
И вдруг увидел — глаза были отстраненно-счастливыми, как у сумасшедшей отроковицы.
Ладно — прибившаяся к острову учительница младших классов, несчастная и отверженная женщина, от тоски и одиночества готовая поверить в спасительную сень Кедра, искать гармонии с природой, жить в умозрительном мире; но тут — искушенный, циничный полковник, хладнокровный комбинатор, пробыв в общине всего-то около месяца, превратился в блаженного…
Играть так невозможно, даже имея богатый оперативный опыт. Неужто и впрямь другое сознание?
И по тому, как моторка отчалила, высадив Галицына, можно было понять, что в контроле не нуждается: Матерая уверена — на уговоры не поддастся и никуда не уедет. Можно было сразу взять с него расписку и отправляться к Репнинской Соре, где рыбачила опергруппа…
По крайней мере, хоть здесь была бы совесть чиста…
Показалось, Рассохину полковник обрадовался, отпыхиваясь, как-то ритуально пожал запястье.
— Как хорошо, что приехал! — произнес восторженно. — Мы ждали. Но почему один?
— Я не один. — Рассохин глянул на Лизу.
— А, понимаю. — Заулыбался и благодушно закивал. — Какая очаровательная отроковица. Кто она?
— Моя спутница.
— Где Бурнашев? Где мой сын?
— Едут на машине, с оборудованием. Кстати, ты зачем его вызвал, даже не посоветовавшись со мной?
— Ромку же спасать надо! — чего-то испугался полковник. — Он погибает!
— Заболел, что ли?
— Да, заболел! И болезнь эта заразная, как чума, как оспа. Только обезображивает не лицо, а душу!
Еще месяц назад Рассохин в дурном сне не мог увидеть подобного: матерый опер заговорил, как священник, куда и мат делся, сопровождающий каждое предложение.
— Твой сын возмутился по поводу продажи дачи. Это же у вас единственное жилье, все-таки дом…
— Теперь наш дом здесь, на Карагаче, — оглядываясь на Лизу, признался он. — Я не отпущу его в мир.
— Ты все-таки решил остаться в общине? — словно с больным, заговорил Рассохин. — То есть теперь ты не с нами и зовут тебя — Яросвет?
Галицын вдруг приложил палец к губам.
— Тихо, ни слова больше… Отойдем в сторону.
— У меня от спутницы теперь секретов нет.
— Это разговор посвященных.
Лиза осталась сидеть у костра — одинокая и безучастная согбенная фигурка, сложенные на груди руки и взор себе под ноги. Возможно, от ее такого потерянного вида Рассохин ощутил подступающую ненависть к блаженному и счастливому Галицыну. И еще чувство разочарования: уже больше ничего не нужно — ни экспедиции, ни зарытых книг, ни даже Стовеста, по которому, наверное, можно предсказать и его судьбу…
— Сорокина на Карагаче больше не будет, — доверительно сообщил полковник. — Теперь мы единственные владельцы всех кержацких кладов!
И торжественно засмеялся, вызывая еще большую неприязнь.
— Поздравляю…
— Матерая примет вас с радостью и станет всем сестрой. Если бы ты знал, какая это женщина!
Лиза все еще ломала хворост и подбрасывала в огонь, уклоняясь от дыма…
Еще недавно Рассохин намеревался устроить жесткий спрос за все — за предательство команды, за то, что скрыл архивные материалы, потратил экспедиционные деньги по сути в своих интересах и, наконец, самовольно начал раскопки на Красной Прорве. Теперь же стоял, смотрел, и ничего не хотелось спрашивать.
