Ознакомительная версия.
– Якши, – выдохнул Семён, знаком отпуская помощников. – Велите людям отдыхать, и чтобы за полночь были готовы к выходу.
Оставшись один, Семён заперся в доме и никому не велел входить без зова. Долго думал. Сам не знал, радоваться или горевать. Лживой оказалась Стенькина правда – воровской. Обещал миру справедливости взыскать, а того вместо многие города пожёг и не только дворян и детей боярских, но и сущих холопов ослезил, в разоренье вверг и тяжкими трудами умучил. Мучительски всё творил, яко лев восхищая и рыкая. Так стоит ли дивиться, что ныне, льву подобно, сице же зверю лютому, посажен в клеть и на цепи содержится.
А другие ещё рыскают округ земли, бьются якобы за волю, а того вместо душегубствуют без толку. И первый среди них – злой башкирский нойон Ходжа Шамон. Спустил беса с цепи – теперь не удержишь. Хорошо хоть, никому в голову войти не может, что киргизскую конницу ведёт русский мужик. Даже сами степняки не знают, что их водитель, скачущий под зелёным знаменем, на самом деле христианин.
Да и то сказать, какой он христианин? – изверг окаянный: семо и овамо – всех предал. Василий куда за меньшее смертную муку принял. Ну да ладно, не долго осталось свет смущать: на всякого коня отыщется узда. Вот только поправить надо то зло, что людям принёс. Большой кровью зло смывать придётся, и слабо утешение, что вольётся в ту реку ручеёк собственной кровушки. А вовсе без смертей не обойтись: выбирай, нойон, между большой кровью и очень большой. Нет в таких случаях выбора. А что крив путь, так чего ещё ждать? Аллах не ведёт прямым путём людей неправедных.
Семён прошёл в горницу, достал из ларчика перо, чернила и лист плотной рисовой бумаги, на какой фирманы пишут. Задумался, грызя конец пера. Надо письмо так сочинить, что ежели попадёт гонец в чужие руки, то никто бы послания понять не мог. Жаль, не научил его Мартын на своём языке писать. Да и то загвоздка: разберут ли немецкие офицеры датскую грамоту? А не разберут – значит, судьба. Он сделал, что мог.
Семён обмакнул перо и тщательно вывел русскими буквами: «Херр оберет. Иморен ве грюден киргицере ангрипер фра Сухого Лога. Мет дем верди».
Закончив писать, Семён сложил бумагу вчетверо и с привычной важностью отправился мимо караульных, взглянуть на девчонку, которую прочил себе не в полюбовницы, как думалось страже, а в вестники смерти. Вошёл в каморку, плотно прикрыв за собой дверь. Косой свет кровавился сквозь крошечное окошечко. Полонянка сидела на полу, забившись в угол, словно надеялась, что там её не отыщут и забудут. Семён присел на лавку, спокойно встретил испуганный взгляд девушки.
– Что, девонька, пригорюнилась? Полонянка вскинула голову:
– Ой, а вы что, русский?
– Кажись, русский, – усмехнулся Семён.
– А я думала – эти пришли. Девчонка приободрилась, что она теперь не одна, и, боясь поверить удаче, спросила:
– А вас, дяденька, тоже киргизцы повязали?
– Да уж, как пить дать, повязали, – согласился Семён.
– А я думала, это они идут, – шёпотом повторила девчонка. – Набольший у них, Ханжа, говорят, больно страшный – сущий душегуб. Как подумаю, что меня ему отдадут, так и плачу. Маточки мои, ведь он таких, как я, небось целую деревню истерзал.
– Это точно.
– Ой, дяденька, а что же делать? Семён поднялся.
– Что делать, говоришь? Ты солдатский стан знаешь, куда солдаты давеча пришли?
– Знаю. Это от Юшкова неподалёку. Там башня старая, прежде стрельцы стояли.
– Ну так вот. Я тебе дам грамотку и выведу отсюда, а ты отнесёшь её и отдашь полуполковнику Фридриху Мюнхаузену. Смотри, в собственные руки отдай. Вот и всё, никакой Ханжа душегубный тебя там не достанет.
– Как же вы меня выведете, дяденька? Там татаре караулят.
– Я слово петушиное знаю, – серьёзно произнёс Семён, – оно сторожам глаза отведёт. Ты только грамотку в целости отнеси, а то солдаты башкирами перекинутся, снова сюда попадёшь – второй раз не вывернешься.
Девчонка была так припугнута, что записку брала дрожащей рукой.
– А что в грамотке? – посмела спросить она.
– Слово государево! – строго оборвал Семён. – Читать не пробуй, всё одно ничего не поймёшь. Тайным слогом писано.
– Я и не умею читать-то.
– Правильно. Так оно надёжней. Ну, с богом. Идти пора. Грамотку спрячь крепче и никому, кроме барона Мюнхаузена, не отдавай.
Семён вывел девчонку за линию караулов, махнул рукой на закат, и посланница бесшумно канула в густом ракитнике. Умница пацанка – о зверях, леших, ночной дороге слова сказано не было – малая, а понимает, чего бояться следует. Глядишь, дойдёт к Юшкову и грамотку передаст. А там уж – сколько ума вложил господь в баронскую голову. Догадается поставить засаду, значит, башкирскую конницу разобьёт. А не догадается – заплатит за глупость собственной головой, и степные батыры вновь будут терзать Закамье.
Спровадив сарафанного гонца, Семён вернулся в разорённую деревню, обошёл сотников, ещё раз велел до света быть готовым к выходу, а потом затворился намертво и остаток ночи просидел бессонно, вздыхая по старой привычке: «О Аллах!» – и время от времени бессмысленно бормоча что-то по-арабски, на парен, а то и по-датски, как покойник Мартын учил. Лишь по-русски слова не смел молвить. Охранники, немо замершие у дверей, с тайным трепетом прислушивались к небывалой молитве. Всем ведомо: бий-Шамон человек угодный Аллаху – в разговоре искушённей магрибца, в битве отчаянней меркита. Следом за таким вождём – хоть к корням гор, хоть к последнему морю, хоть на верхнее небо – нигде не страшно.
Затемно три конные сотни вышли с дневной стоянки. Шли тихо, чтобы ни единая железяка не брякнула в ночной тишине. Обмотанные тряпками конские копыта неслышно ступали по кремнистой земле. Сухой Лог, заросший ракитником и глухим бурьяном, вывел отряд к Юшкову.
Гибитулла, ведя в поводу коня, приблизился к Семёну.
– Всё готово, нойон! – прошептал он.
– Что в деревне? – спросил Семён, прислушиваясь к далёкой петушиной перекличке.
– Спят, Света нет, даже собаки не лают.
Семён поднялся наверх, глянул на деревню. Ещё не начало рассветать, и дома казались чёрными грудами на фоне безвидного тёмного неба. Со стороны Юшкова и впрямь не доносилось ни единого звука. Спят? – Семён в сомнении пожевал губами. Может, и спят... хотя всё-таки слишком тихо. Не должно быть такой тишины в деревне, где стали на постой две баталии пехотного полка. А впрочем, всё в руце божьей.
Смертельно хотелось перекреститься – ныне отпущаеши раба твоего! – но Семён не посмел, помня, что за спиной ожидают трое сотников его войска. Спустился вниз, хрипло выдохнул:
– Готовьте коней!
Толком ещё не рассветлелось, когда всадники были готовы к атаке. В деревне по-прежнему было слишком тихо, не засветилось ни одного огня, хотя мужикам, пожалуй, тоже пора подыматься, чтобы с рассветом выйти в поле. Теперь Семён был почти уверен, что их ждут. Надо торопиться, покуда никто из башкир не заподозрил неладное.
Ознакомительная версия.
