Шаман ответил что-то, но Нуанг не расслышал — оба вдруг понизили голоса.
Ниоба, став на колени, подала Нуангу глиняную чашку с лиррдом.
— Выпей, отец. Это вольет силу в твои старые кости.
— Может, они и старые, но кровь во мне еще бежит исправно, Ниоба. Я убил пятерых и чувствую в себе такую силу, что мог бы пережить даже ночь с тобой.
— На это у тебя сил никогда не хватало, — возразила она, потрепав его по щеке. — Но Чиск говорит, что ты убил не меньше дюжины.
— Ха! Хорошие ребята эти Одинокие Волки.
Ниоба вернулась к столу, чтобы вытереть кровь и пот с лица Зибена.
— Ты хорошо работаешь, — сказала она. — Ни разу не ошибся.
Снаружи раздались крики раненых и лязг оружия.
— Какая мерзость, — прошептал Зибен.
— Говорят, твой друг — бог войны. Его прозвали Побратимом Смерти.
— Ему подходит. — Дверь отворилась, и внесли двух человек. Он повернулся к Ниобе: — Давай еще бинтов и ниток.
Друсс на стене дал себе отдых — враг отступил во второй раз.
— Ты ранен, Побратим Смерти? — спросил его Чиск.
— Это не моя кровь.
— Ошибаешься — у тебя плечо кровоточит.
Друсс посмотрел на прореху в колете — оттуда и правда сочилась кровь. Он снял колет. Рана была не более двух дюймов в длину, но глубока. Он выругался.
— Держите эту проклятую стену, пока я не вернусь.
— Пока горы не рассыплются в прах, — пообещал Чиск и добавил: — Только не задерживайся надолго.
В лазарете Друсс подозвал к себе Ниобу:
— Не будем беспокоить Зибена. Рана не глубже собачьего укуса. Дай мне иголку с ниткой — я сам зашью.
Ниоба принесла иглу и длинный смотанный бинт. Рана была чуть пониже ключицы, и Друссу приходилось трудновато.
— Много же на тебе шрамов, — заметила Ниоба.
— Нет-нет да и схлопочешь.
Рана начала болеть. Друсс вышел на угасающий свет дня.
За воротами человек тридцать воинов строили из гранитных глыб полукруглую стенку. Работа была тяжела и шла медленно, ни никто не жаловался. На стене соорудили простой ворот, чтобы легче ставить камни на место. Но он не выдержал, и огромная глыба упала, сбросив на землю двух человек. Друсс бросился к ним. Один лежал мертвый с разбитым черепом, другого просто оглушило. Оттащив труп в сторону, воины угрюмо продолжили работу. Глыбы клали по четыре в ряд, образуя стену восьми футов шириной.
— Вот уж разинут они рты, когда прорвутся, — сказал Лин-цзе, спустившись к Друссу.
— Какой она будет вышины?
— Мы задумали двенадцать футов впереди, десять сзади. Но для этого нужен ворот покрепче и подпорки.
— Выломайте половицы в верхних комнатах. Ставьте их крест-накрест.
Вернувшись на стену, Друсс надел свой колет и перчатки с серебряными шипами. Человек Талисмана, Горкай, подошел к нему.
— При следующей атаке рядом с тобой будет биться Острый Рог. Это Барцай, их вождь. — Друсс кивнул и пожал руку коренастому надиру.
— А что, ребята, — с усмешкой спросил он, — вы деретесь так же хорошо, как Одинокие Волки?
— Лучше, — проворчал молодой воин.
— Не хочешь ли побиться со мной об заклад, парень?
При ярком свете луны Талисман и Лин-цзе смотрели, как готиры уносят своих убитых и раненых. Люди с носилками двигались слаженно и проявляли немалую храбрость, подходя к самым стенам. Надиры в них не стреляли — Талисман запретил. Не из милосердия, а потому, что каждого раненого надо кормить и поить — пусть враг истощает свои припасы. Мертвых надиров заворачивали в одеяла и складывали в прохладной гробнице.
— У них шестьдесят четыре убитых и еще восемьдесят один ранен, — радостно сообщил Лин-цзе. — Мы потеряли втрое меньше.
— Двадцать три убиты и еще восемь больше не смогут сражаться.
— Так ведь это хорошо?
— Их в десять раз больше, чем нас. Потерять даже впятеро меньше — не так уж мало. Впрочем, как говаривал Фанлон, худшие всегда гибнут первыми — самые неумелые или самые невезучие. Нынче мы хорошо потрудились.
— Уланы так и не ходили в атаку, — заметил Лин-цзе.
— Их кони утомлены и нуждаются в воде — да и люди тоже. Утром их повозки выехали снова и не вернулись. Кзун все еще удерживает водоем.
Лин-цзе подошел к краю стены.
— Хотел бы я принести сюда тело Квинг-чина. Меня печалит, что дух его блуждает в Пустоте слепым и изувеченным.
Талисман не ответил. Два года назад они, трое надиров, задумали отомстить за смерть своего товарища. Они похитили сына Гаргана и убили его, точно так же ослепив и изувечив его труп. Теперь насилие описало круг, и Квинг-чин лежит, как холодное свидетельство тщеты всякой мести. Талисман потер глаза.
Пахло горелым деревом. Ворота пережили две атаки — готиры поливали их маслом, пытаясь поджечь. Но попытка не увенчалась успехом, и двадцать готиров расплатились за нее своими жизнями. Талисман вздрогнул.
— Что с тобой, брат? — спросил Лин-цзе.
— Я больше не питаю к ним ненависти.
— К готирам? Но почему?
— Пойми меня правильно, Лин-цзе. Я буду сражаться с ними, и если будет на то воля Богов Камня и Воды, увижу, как их башни рухнут и города падут. Но я больше не могу их ненавидеть. Когда они убили Зен-ши, мы жаждали крови. Помнишь ужас в глазах Арго, когда мы заткнули ему рот и выволокли из комнаты?
— Еще бы.
— Теперь его отец лелеет в сердце ненависть — она сидит у него в горле, как нетопырь, рвущийся на волю.
— Он сам виноват во всем — он всегда ненавидел надиров.
— Да — но почему? Может, надиры причинили ему в юности какое-то зло? Я мечтаю увидеть надиров едиными и гордыми — но никогда больше не стану ненавидеть своих врагов.
— Ты устал, Окаи. Тебе надо отдохнуть. Ночью они больше не пойдут на приступ.
Талисман сошел со стены. Носта-хан ушел, и никто не видел, как он покинул святилище. Шаман пытался пройти к Зусаи, но Горкай стоял на страже у ее дверей.
Талисман подумал о ней и сразу увидел, как она идет через двор в белой рубашке из блестящего шелка и серебристо-серых штанах. Она подошла к нему и обвила руками его шею.
— Теперь мы вместе, отныне и навеки.
— Отныне и навеки, — согласился он.
— Пойдем. У меня есть душистое масло, и я прогоню прочь твою усталость. — Она взяла его за руку и повела к себе.
Друсс и Зибен смотрели на них с западной стены.
— Любовь в царстве смерти, — сказал Друсс. — Это хорошо.
— Ничего хорошего тут нет, — отрезал Зибен. — Все это дело смердит, как протухшая рыба. Лучше бы я никогда сюда не приезжал.
— Они говорят, ты великий лекарь.
— Скорее швея. Одиннадцать человек умерли у меня на столе, харкая кровью, Друсс. Не могу выразить, как мне тошно от этого. Ненавижу войну и воинов тоже. Отребье рода человеческого!
