– Я сказал: сдохни, тварь, – повторил Скрябин слова, не расслышанные Григорием Ильичом.
Но с этим сдохни всё оказалось не так просто. Семенов не стал полностью человеком, даже убивая Колю. Удар, пришедшийся точно в сердце, вызвал бы у человека мгновенную смерть; Григорий же Ильич умирать не поспешил. Он выронил портфель (Скрябин левой рукой тут же отбросил его в сторону) и попытался вытолкнуть из себя клинок – то есть отпихнуть Колин кулак от своей груди. Кинжал длиною в двадцать три сантиметра был вделан в хитроумное приспособление, крепившееся к Колиному предплечью.
Николай, конечно, руки не убирал, продолжал вдавливать клинок в грудь Семенова, но у него самого уже темнело в глазах и как-то влажно и удушливо першило в горле. Да, Григорий Ильич утратил свою прежнюю силу; но и у Скрябина сил уже почти не оставалось.
Поезд же, до этого грохотавший на расстоянии, пересек, наконец, настоящую – легальную – линию метрополитена; его огни осветили рельсы, подле которых находились Скрябин и его враг.
То, что случилось дальше, заняло две-три секунды.
Семенов, видевший поезд, рванулся: не от него – к нему, увлекая за собой Скрябина, рассчитывая, что тот выдернет кинжал из его груди – хотя бы повинуясь инстинкту самосохранения. И – Коля, может, повиновался бы, да только лезвие застряло между ребрами комиссара госбезопасности, так что они оба упали на рельсы – прямо под колеса несущегося на них секретного поезда.
Скрябин каким-то образом успел упереться ногой в грудь Семенова, а затем дернул руку, к которой крепился кинжал. Лезвие не высвободилось: порвались ремешки, крепившие его к Колиному предплечью – как до этого порвалась кожа на ручке портфеля. Николай повалился навзничь, но мгновенно перевернулся набок – схватывая портфель, и только потом откатился в сторону: за миг до того, как по направлению к Кремлю пронесся двухвагонный поезд с затемненными окнами.
Вихрем закружилась поднятая в воздух пыль, от грохота у Скрябина заложило уши, но он всё-таки расслышал странный хлопающий звук, раздавшийся за пыльной завесой – такой, какой бывает, если наступить с размаху на огромный гриб-дождевик.
Лишь когда пыль немного улеглась и обзор улучшился, студент МГУ понял, что именно хлопнуло.
Возле самых рельсов лежал навзничь комиссар госбезопасности 3-го ранга Григорий Ильич Семенов, и голова его была раздавлена – как попавший под колесо автомобиля арбуз. Рот Григория Ильича раззявился даже не в крике – в гримасе изумления, а глаза… Коля с трудом поверил в это, но глаза чекиста действительно лопнули, в прямом смысле. И лицо Семенова смотрело в затемненный потолок туннеля двумя истекающими влагой дырами.
Коля попытался встать, чтобы отойти от раздавленного трупа, но не смог: в голове у него вспыхнули грозовым светом синие огни, к горлу подкатила тошнота, а дышать стало так больно, что впору было вовсе отказаться от этого занятия.
– Сотрясение мозга, – пробормотал Скрябин, – а в дополнение к нему – перелом десятка ребер… – И начал потихоньку отползать в сторону, прижимая к животу бесценный портфель.
Юноша метра на два отодвинулся от рельсов, когда заметил, что по шпалам (с той самой стороны, откуда до этого появился поезд) кто-то движется. Свет сигнальных фонарей слегка рассеивал мрак, но всё же Коля не сразу понял, что вдоль секретной линии метрополитена перемещается всадник – нет, не боец конной милиции и не храбрый красноармеец из армии Буденного. Такого всадника Коля видел прежде: на странице одного из унаследованных от бабушки старинных изданий – «Хлориды», произведения какого-то малоизвестного мистика. Одна из иллюстраций в этой книге, изданной в 1631 году и через триста лет почти забытой, называлась недвусмысленно «Карлик – почтальон ада».
Лошадь, на которой восседал наездник-лилипут, была странной: голова ее выглядела безжизненной, словно у шахматного коня; прикрытое попоной туловище казалось деревянным, а свисавший почти до самой земли хвост – сделанным из пакли. Мало того: лошадь передвигалась не на четырех ногах с копытами, как ей полагалось, а на двух крупных птичьих лапах, отчетливо видневшихся из-под попоны.
Что же касается самого всадника, то, помимо незначительного роста, у него имелись и другие особые приметы. Облачен он был в костюм дворянина семнадцатого века: камзол и шляпу с пером, а слева на боку болталась на перевязи короткая шпага; усы, что топорщились на его румяном лице, были лихо подкручены.
Впрочем, образ этот не был устойчивым. Костюм лилипута, который вполне подошел бы персонажу «Трех мушкетеров», временами мерцал, как собирающаяся перегореть лампочка, и вместо аристократического камзола на всаднике появлялась потрепанная темно-серая блуза и каска рабочего-метростроевца. Иронически улыбаясь, наездник повернул лицо к Николаю и, как тому показалось, слегка склонил голову в поклоне, но не остановился, продолжил двигаться прямиком к безглазым останкам, лежащим на рельсах.
И тут только Коля понял, что никакой лошади под карликом не было вовсе. Полумушкетер-полурабочий передвигался не верхом, а, как говорится, «на своих двоих», и этими двумя являлись когтистые птичьи лапы.
– Муляж, – забыв про всякую осторожность, произнес Николай в полный голос. – Его лошадь – это муляж, часть его костюма… Или нет: это что-то вроде палочки с конской головой и хвостом, на которых скачут дети… Так же было и на картинке в книге, да я не сообразил, в чем тут дело…
Карлик явно услышал молодого человека и будто бы даже усмехнулся, но вновь не проявил к Николаю существенного интереса. Медленно (еще бы: приходилось тащить на себе бутафорского коня!) он подошел к обезображенному телу Григория Ильича и наступил на него своей птичьей ногой.
На безжизненные – вроде бы – останки это произвело поразительное воздействие: мнимый покойник вдруг задергался (Так я его всё-таки не убил…) и начал судорожно взмахивать руками в попытке стряхнуть с себя тощую кожистую конечность лилипута. Но карлик-мушкетёр ногу держал непоколебимо, вонзив в окровавленное тело Семенова длинные изогнутые когти, которые вполне подошли бы ястребу или ушастой сове.
– Ты пришел, чтобы… – не утерпев, обратился к птиценогому Коля.
Своего вопроса он, впрочем, задать так и не успел: упреждая его слова, карлик произнес, дернув кончиками насмешливых усов:
– Пришел я не за тобой. Мне нужно забрать корреспонденцию. Ты ведь знаешь, кто я, правда?
С «корреспонденцией» – останками палача Семенова – начали тем временем происходить какие-то непонятные метаморфозы, однако жажда получить от почтальона разъяснения отвлекла Колю и на Григория Ильича он почти не глядел.
