Отличались поза, взгляд, выражение лица. Не было в нем той звериной тоски, отчаянной, болезненной нужды в ком-то, кто признал бы его право существовать в этом мире. Того безмолвного крика о помощи, обращенного к холодной и безразличной Вселенной.
На портрете, нарисованном Ланой, Килиан был цельным. И в этом, пожалуй, и заключалось главное отличие. В том, что он искал всю жизнь, изъездив весь Полуостров, и что с самого начала следовало искать внутри себя самого.
«Кили, где бы ты ни был теперь… пусть там твоя мятущаяся душа обретет покой»
Где-то после этой молитвы Лана и уснула. И снился ей цветущий сад, каким при мысленном общении всегда показывалась ее душа. Цвели там розы, лилии, каллы — любимые ее цветы. И на каждый цветок лишь взглянув, она могла бы с уверенностью сказать, что он отражает в ней — или из ее собственных качеств, или из связей с другими людьми.
Некоторые из цветов увяли и пожухли — следствие боли и скорбей последних месяцев. Особенно старалась она не смотреть на огромную багряную розу, отражавшую её любовь к Амброусу. Яркая, прекрасная, она давно уж сгнила изнутри, а шипы её сочились смертельным ядом.
Ядом, которого Лана испила вдоволь.
А еще там был человек. Человек, уже не в первый раз приходивший в её сны после того памятного дня. В её снах Килиан был таким, как на портрете. Цельным. Здоровым. Пребывавшим в мире с самим собой.
Живым.
И он расспрашивал её о том, как она жила — без него. Расспрашивал, как никогда бы не спросил при жизни, не веря в то, что ей может быть действительно интересно отвечать на его вопросы.
А ей, между прочим, было.
— Мы отправляемся в Земли Порчи, — рассказывала она, — Через Елизаров Вал.
Наверное, наяву она не стала бы рассказывать об этом кому-либо, кроме тех, кому сказать необходимо. Но во сне ей этот момент даже в голову не приходил. Просто почему-то казалось, что погибшему другу она может рассказать всё.
Наверняка при жизни он сказал бы что-нибудь вроде «это опасно». А то и, чего доброго, попробовал отговорить её. Сейчас же он понимал, что бессмысленно говорить о том, что оба они прекрасно понимали. Что бессмысленно просить ее отсиживаться в безопасном месте, когда она могла кому-то помочь.
Потому и сказал он совсем иное:
— Перед тем, как пересечь Вал, надень на шею амулет, что я подарил тебе. Поражение Порчей в Дозакатные времена звалось «лучевой болезнью». Так что семантически амулет должен защищать от него. Я не уверен в этом, но шанс велик.
— Я могу защитить себя и своей магией, — заметила Лана, — Но спасибо. Я воспользуюсь твоим советом.
— Спасибо.
Килиан склонил голову, кажется, успокоенный. После чего, чуть помолчав, продолжил:
— Скажи… Ты жалеешь о том времени?
— Нет, — покачала головой Лана, — Я не жалею ни о чем. Никогда. Я вспоминаю те времена, когда мы были друзьями — еще не зная ни о том, что ждет нас, ни о том, что ты адепт Ильмадики. И знаешь? Я вспоминаю их с радостью. Я рада каждому нашему счастливому мгновению. Я не обесцениваю их, вспоминая, что они ушли. Вспоминая об этом, я чувствую лишь светлую грусть. И думая о твоей смерти, я не жалею тебя. Я лишь рада, что когда-то ты был. Что когда-то ты был моим другом.
Она перевела дыхание, глядя на призрака прошлого, зачастившего в её сны.
— Ну, а ты? — спросила девушка, — Ты жалеешь?..
— Постоянно, — серьезно ответил ученый, — Я жалею, что у нас не было больше времени. Жалею, что слишком долго я метался в попытках заслужить любовь Ильмадики и не обращал внимание на то, что было по-настоящему важно. Я думаю о том, могло ли у нас сложиться иначе. Мог ли я не предавать тебя. Мог ли я быть тебя достоин.
Он пожал плечами:
— Наверное, вечные раздумья о том, что больше никогда не совершится, — это и есть Ад.
— Кили… — Лана запнулась, не зная, что сказать на такую откровенность, — Не надо… Не казни себя. Не обесценивай всего, что было хорошего. А оно ведь было. И даже потом, после того, как ты спас меня от казни, я помню еще множество светлых моментов между нами. Вспомни, как мы танцевали на балу. Ты еще тогда сказал мне, что от моего вида у всех перехватит дыхание, и глупые мысли уплывут на задворки сознания. А помнишь, как ты подарил мне медную розу, созданную твоим чародейским искусством?..
Чародей чуть улыбнулся. Все еще печально, но уже без такой тоски.
— Да… У нас было много счастливых моментов, — согласился он, — Но я все равно жалею, что их не было еще больше. Что я не увидел, как ты улыбаешься, когда не думаешь о войне. Что я не привел тебя в свой дом — настоящий дом, выстроенный для нас двоих. А еще — что я узнал, как ты целуешься под принуждением и как — от радости, что ты живая, но так и не узнал, как ты целуешь того, кого действительно любишь.
Сказав это, Килиан склонился к ней с недвусмысленными намерениями. Первая мысль Ланы была о том, что это неправильно — целоваться с призраком. Живые должны быть с живыми, а мертвые с мертвыми. Нарушать это правило — противоестественно.
Вторая мысль была совсем неожиданной. Что она, как ни странно, не против. Так странно. Когда он был живым, от его поцелуя она чувствовала себя преданной и оплеванной. Но сейчас…
Неужто все дело в чувстве вины? Неужто не может она никак вывести за грань восприятия то, что он пошел против своего Бога и погиб — ради неё? А может, дело было в том, как изменился он, освободив свою душу? Быть может, лишь пожертвовав жизнью, он стал по-настоящему живым?..
А затем Килиан вдруг отстранился, так и не дав их губам соприкоснуться. Сон начал рассыпаться.
— Нет, — тихо, но твердо сказал мужчина, — Если ты сделаешь это из жалости… Это будет мало отличаться от принуждения. Когда-нибудь. Возможно, в новой жизни. Мы встретимся снова. И я исправлю все свои ошибки. Стану тем мужчиной, которому ты смогла бы, не кривя душой, сказать «люблю». Я обещаю тебе, Лана. Но сейчас… В этой жизни. Будь счастлива. Возможно, с кем-то другим, с кем-то более достойным. Но будь счастлива. Пожалуйста.
Ответить ему Лана так и не успела.
В пустынях Черного Континента очень сложно отличать одного человека от другого. Скрывающая лица ткань, защищающая от песка и солнца, превращает любого в неясный темный силуэт.
Но со временем приучаешься обращать внимание на другие вещи. Походка, пластика. Каждый человек ходит по-своему. Нужно лишь увидеть это.
Сейчас Вотан не сомневался, что шел к нему именно Яруб. Только этот старик мог сочетать хромоту с какой-то основательностью. Он едва переставлял ноги, но почему-то не возникало сомнений, что каждый шаг он делает с твердой уверенностью, что это именно тот шаг, который нужно сделать.
Правда, сейчас сам Вотан этой уверенности не разделял.
— Я пришел сюда, чтобы побыть в одиночестве, — сказал он, — Не беспокойся, я знаю дорогу назад.
Он стоял на краю каньона в километре от поселения ансарров. Днем отсюда открывался величественный вид. Ночью, в неверном свете ущербной луны, рассмотреть можно было мало что, но несмотря на это, для Вотана это оставалось любимым местом.
Здесь всегда можно было собраться с мыслями.
Ну, почти всегда.
— Уверен? — спросил старый знахарь, не переставая приближаться, — Как твоя болезнь?
— Боли почти нет, — ответил Вотан, снова отворачиваясь.
— Это значит, что ты излечиваешься?.. — не отставал старик.
— Это значит, что боли почти нет, — раздраженно повторил одноглазый.
Он прекрасно знал, что его «болезнь» излечить невозможно.
Потому что это вообще не была болезнь.
— Или ты просто к ней привык, — сделал вывод Яруб.
— Это тоже, — неохотно сказал чужестранец, — Слушай, что тебе нужно? Я сейчас не в настроении говорить. Тем более о своих проблемах.
— И именно поэтому поговорить тебе нужно, — заметил знахарь, — Причем сейчас, или завтра ты сорвешься на того же Джамиля, и кто-то из вас кого-то убьет. Итак, что случилось?
