Весь этот месяц, каждый день, каждую ночь он слушал непрекращающиеся хрипы умирающих пленников и вопли насилуемых женщин. Он старался забыть, что все это – его вина, старался не слушать, не думать, не вспоминать. Но это было все равно, что остановить сердце.
Несколько раз в хижину заходил Тарик бен Зияд, молча вставал у входа и смотрел на него. В такие минуты Улиас клялся себе, что убьет бербера первым. И только потом доберется до короля. Иногда ему казалось, что ненависть к Родериху притупляется, от голода, вины, страданий, и тогда он старательно разжигал пламя снова. Это было единственное, ради чего он продолжал жить.
В этот раз Тарик не стал молчать.
- Можешь радоваться, комит. Скоро твоя месть осуществится. Король Родерих собрал армию и идет сюда. Говорят его войско так велико, что растянулось по всей дороге от Кордовы до Севильи. Но я думаю – врут.
Он присел на обрубок бревна, брезгливо отерев его краем одежды.
- Вот, пришел спросить у тебя совета. Что делать? Вернуться домой? Разделиться на маленькие отряды и пустить всех в Иберию на вольные хлеба, пусть гоняются? А?
Улиас разлепил запекшиеся губы:
- Сдохнуть.
Тарик рассмеялся. Его лоснящаяся довольством физиономия теперь мало напоминала снулую морду грязного нищеброда, которым он был совсем недавно. Пребывание в Иберии пошло ему и его людям явно на пользу.
- Мне нравится ход твоих мыслей, комит! Сдохнуть! А что? Может я так и сделаю? Ведь это – слава, не так ли. Сдохнуть на поле брани. Отправиться прямиком в рай, где меня ждут тысячи ромейских шлюх-девственниц! Некоторые ученые мужи говорят, что, сколько воин убил врагов, столько шлюх он получит в свое распоряжение на небесах. Если это так, то мне одному с ними со всеми явно не справиться.
Кто-то позвал его снаружи, и Тарик вышел. Огляделся. Лагерь продолжал жить своей берберской жизнью, не заботясь о том, что на него надвигается. Где-то дрались, где-то смеялись, где-то тянули унылые песни, варили еду. Двое бойцов тащили к себе упирающуюся девку, хватая ее за оголившиеся ляжки. Все было как всегда.
Тарик посмотрел на охранника.
- Ну? Чего там?
- Тебя спрашивают. Вон, иди.
Тарик поморщился. Берберское панибратство скотов с людьми высшего круга пора было прекращать, вводя красивые арабские обычаи.
У его походного шатра наблюдалось какое-то нездоровое шевеление. Охранники сгрудились у входа, выставив копья.
Подойдя ближе, он замер, обомлев. На земле возле костра мирно сидели двое готов, в полном парадном облачении королевской знати. Даже при мечах.
Первым желанием Тарика было устроить разнос охране за то, что пропустили, а не повесили сразу за ноги.
Готы поднялись, завидев его, подошли ближе. Хитрые рыжеволосые рожи с мелкими глазенками. Старший чинно поклонился и заговорил.
Через некоторое время Тарик опять, в который уже раз, возблагодарил своего нового бога, поняв, что удача плывет к нему прямо в руки.
***
Флории снова приснилась мать. Она не могла помнить ее лица, но что-то светлое, разливающееся теплотой по всему телу, не оставляло сомнений. Каждый раз она просыпалась счастливой и умиротворенной, и тут же ее окружала серая безысходная действительность, тряска на колдобинах, гортанные выкрики погонщиков, прелые запахи товаров и умиленное рыхлое лицо Артемия, говорящего ей «хорошее утро».
Караван медленно приближался к Массилии. Он тащился уже второй месяц, останавливаясь на каждом торговом перекрестке. Его обгоняли вестовые, пешие стражники, деревенские телеги. Даже бредущие с посохами старики-паломники в серых длиннополых одеяниях обгоняли его. Флории начинало казаться, что это путешествие никогда не кончится.
Артемий держал ее в крытой повозке, изнутри напоминающей королевскую своей непомерной роскошью. Ее ноги были всегда привязаны к бронзовому кольцу, торчащему из пола, а окошко повозки было таким маленьким, что туда можно было просунуть только руку.
В это окошко Флория и наблюдала медленно проползающий мимо нее мир. Желтые еще неубранные поля, виноградники, реки с ветхими каменными мостами времен Старой Империи. Иногда попадались башни и стены крепостей, но это случалось крайне редко. Потом появились горы, сперва далеко на горизонте, с заснеженными вершинами, затем совсем рядом, так что и гор никаких не стало видно, только нескончаемые каменные стены с голыми валунами и глубокими расщелинами, откуда веяло смертью и холодом. Временами из этих расщелин появлялись сумрачные люди в медвежьих шкурах, и тогда караван останавливался, а его сопровождающие начинали договариваться об оплате за мирный проезд.
Когда горы кончились и снова начались желтые поля с виноградниками, караван остановился у небольшой деревушки, пополнить запасы воды и провизии. Флория смотрела на притулившиеся у бурной речки маленькие уютные домики и чувствовала, как по щекам текут слезы.
- Что с тобой, дочка?
Рядом остановилась женщина в темной пыльной одежде, с дорожным посохом и котомкой, где виднелись края румяных яблок. Маленькое окошко повозки не позволяло рассмотреть больше, да и то, что женщине удалось увидеть в нем плачущую пленницу, было уже само по себе удивительным.
- Нет, ничего… уже ничего. Все хорошо, спасибо.
- Не думала я, что в этой мирной стороне будет кто-то плакать. Ты тоже беженка?
- Нет, что вы, почему?
Только сейчас Флория припомнила странные разговоры погонщиков о войне на юге и толпах простолюдинов, заполонивших северные дороги.
- Я с юга, с Сидонии. Сейчас из наших краев все бегут, - вздохнула женщина. – На, возьми яблоко, съешь, а то я смотрю ты совсем осунулась.
Большое яблоко еле пролезло в окошко.
- Да, все бегут… Все надеются, что звери Улиаса их не догонят.
У Флории потемнело в глазах.
- Звери… кого?...
- Улиаса, правителя Септема, будь он проклят! Он привел зверей на нашу землю. Он открыл ворота своего города и дал корабли диким берберам.
Яблоко выпало из задрожавших ладоней, но Флория этого не заметила.
Женщина все рассказывала, иногда срываясь на плач, о бандитах, своей погибшей семье, уведенной в рабство дочери, и каждая ее фраза заканчивалась проклятиями… иуда… изменник… будь проклят… проклят. Флория не могла слушать, она закрыла глаза, обхватила голову руками и долго стояла так, очень долго, пока не пришел Артемий и не принес еду.
Он никогда не отличался особой проницательностью, поэтому ничего не заметил. Только обрадовался дивной перемене в поведении своей подопечной. Она сказала, что любит его. Что полюбила за время путешествия всем сердцем и поняла, что он именно тот мужчина, который ей нужен. Что только он сможет ее защитить и увести из этой страшной страны как можно дальше. Уже близилась ночь, а Флория все не отпускала его, что-то ласково лепеча и обнимая, говоря сущие глупости, какие может говорить лишь ребенок или влюбленная женщина. Она говорила, что ей жалко его потерянного времени, что она видит, как он безответно любил ее мать, и хотела бы, чтобы на месте Флории он представлял ее. И тогда он снова достал свой подарок, разложил на полу, по отдельности – панцирь, наручи, наплечники, венец – и потом долго смотрел, еле сдерживаясь, как она раздевается. Затем дрожащими руками разрезал веревки, связывающие ее ноги.
Только тогда она ударила его в горло.
Артемий захрипел, повалился на пол, пуская кровавые слюни. Она привязала его руки к напольному кольцу теми же самыми веревками, хотя в этом уже не было необходимости. Стала медленно одеваться. С трудом влезла в мамин панцирь, холодно отметив про себя, что матушка была малость постройнее. Наручи. Наплечники. Забрала у Артемия оружие и бумаги. Накинула сверху его меховой плащ. И вылезла наружу.
Конь Артемия стоял тут же, привязанный к повозке. Вокруг располагался временным лагерем торговый караван. Ходили погонщики. Горели костры. Лаяли собаки. Она проверила содержимое седельных сумок и отвязала коня.
