и кивать мне, и говорить со мной языком человеческим.
Зараза четырёхногая. Говорящая. Такими собаками только алкашей лечить от запоя. Вместо белочки придет пёсичка. И поговорит о смысле жизни и о вреде горячительных напитков.
Отбоя от клиентов не будет.
Я огляделась.
Яркое солнце заливает комнату сквозь распахнутое настежь окно. Свежий утренний ветерок колышет старые занавески. Вокруг обшарпанные стены, пыль и беспорядок. На втором диване спит Алиска, закутавшись в одеяло. Разметались кудри по подушке, солнечный луч скользит по веснушчатой щеке, а девочка знай себе, сопит – носом тихонько посвистывает.
Пытаюсь встать, но ноги путаются в чём-то тяжёлом. Одеяло! Алиска позаботилась, закутала меня, когда вернулась и увидела мою отключку. А я даже и не почувствовала.
— Спасибо, Алиска, — тихонько шепчу спящей девочке, аккуратно откидываю одеяло и встаю.
Ох! Спина затекла так, что хрустнуло где-то в пояснице и стрельнуло в ногу.
— Блин, блин, блин, — тихо, чтоб не разбудить Алиску, забормотала я и выползла из комнаты, согнувшись буквой «зю».
В такой же милой позе проковыляла по заваленной хламом комнате, потом в коридор и, наконец, выпала на улицу. Там уж я дала волю чувствам.
— Ох! Чёрт! – закряхтела я под звонкое пение ранних утренних птиц. – Так, мать, тянись… ага.. ещё. Так!
Хрусть!
Отпустило! Родной радикулит ослабил хватку и свалил до лучших времён. Ну, для него лучших, а для меня – не очень. Так, нужно будет сегодня организовать спальные места и чистоту. Первым же делом.
Огляделась.
Вокруг колосится чудеснейший сад. Запущенный в доску, но замечательный.
Развесистые папоротники соседствуют с белоснежным бульденежем, рядом колосятся высокие лилии, поодаль цветёт магнолия какого-то совершенно невообразимого цвета – переливчатого, пурпурного с отблесками белоснежных снегов и ярких звёзд.
Сирень – махровая, двухцветная – подпирает высокий деревянный забор. А вдоль заросших и разбитых каменных дорожек стройными рядами цветут тюльпаны и ирисы.
Развесистые яблони, усыпанные спелыми плодами, оттеняются могучими абрикосами и хрупкими вишнями.
Всё это цветёт, благоухает, плодоносит и радует глаз.
В прозрачном воздухе разносятся трели птиц и стрекотание невидимых насекомых.
— А как это… почему всё сразу и одновременно? Так же не бывает?! – недоумеваю я, прекрасно понимая, что все эти чудеса в моём мире невозможны. Вот совсем. – Волшебство просто.
— Ма-лаа-коооо…свежее ма-лаа-кооо…
Звонкий голос пронзает прозрачный воздух, раскатисто гремит и разрушает блаженство раннего утра.
— Берём свеже-ее ма-ла-коо!
От ведь зараза! Сейчас Алиску разбудит, ишак горластый! Кому твоё молоко сдалось в такую рань? Орёшь тут. Бегу к калитке, кое-как отворяю засов и выскакиваю на улицу.
— Ты чего орёшь? А? Я тебя спрашиваю? – Накидываюсь сходу на лохматого молочника с тележкой, уставленной кувшинами и большими флягами. В руках у молочника кувшин литров на пять.
— Ох! Мать моя женщина! – молочник отскакивает, икает, взмахивает рукой, делая попытку прикрыться от меня, и роняет кувшин.
Хрясь!
Глиняный кувшин не выдерживает такого обращения и разлетается вдребезги, оставляя после себя черепушки и большую белую лужу.
В воздухе отчаянно пахнет молоком. Хорошим, тёплым, сладким.
Молочник вытирает пот со лба и неистово дёргает глазом. От испуга, видимо.
Упс! Я не хотела… а чего он орёт? Детям спать не даёт.
— Ты чего орёшь ни свет, ни заря?! — продолжаю гнуть свою линию.
— Молоко продаю, — молочник вроде приходит в себя и перестаёт дёргать глазом.
— А орёшь зачем? – сбавляю напор и продолжаю сверлить молочника взглядом.
— Ну, дык, чтоб все слышали, — отвечает молочник и решительно подтягивает штаны. Бубенцы на его поясе яростно звенят весёлую мелодию.
Модник!
— Ну, услышали тебя, зачем опять орёшь?
— Э-ээ, — мычит молочник, оглядывается. Его взгляд замирает на луже парного молока и симпатичных черепушках от кувшина. Молочник вдруг начинает пыхтеть, краснеет, а потом вдруг сжимает кулаки и начинает вопить на меня, — ты, женщина, зачем мне убытки нанесла? Пять литров превосходнейшего молока… впустую… да я тебя… да ты!
— Чё орёшь опять, истеричка? Оплачу я тебе твои убытки. Счас, только за кошельком схожу.
Делаю шаг назад… и понимаю, что это настоящий попадос! Нету у меня денюжек местных. Ни копейки! Блинчики-оладушки! Чего делать-то?
Оглядываюсь на молочника и лучезарно улыбаюсь. Он, почему-то, косит глазом, делает шаг назад и утягивает за собой тележку. Чего это он?
— Мил человек, — подхожу ближе, — тут такое дело…
— Денег нет? – понимающе кивает головой молочник и отходит вместе со своей тележкой на пару шагов от меня.
— Не то чтобы нету, но местных совсем ни копейки, — радостно киваю я.
— Ну, тогда бывай, эм-м, женщина. Свидимся ещё.
Молочник резко хватает ручку тележки и, громко звеня поясными бубенцами, уносится вдаль по улице, оставляя позади себя лёгкое облачко пыли. И меня, стоящую разинув рот от удивления.
— И чего вопил? Чего возмещения убытков требовал?
Пожимаю плечами и возвращаюсь во двор. И только теперь замечаю дом.
Когда-то он явно был красивым. Кирпичный, в два этажа, крытый черепицей, с большими окнами и маленьким балкончиком, украшенным резными балясинами. В окружении чудесного сада. А теперь…
Заросший травой, запущенный сад окружает такой же запущенный дом. Кирпич кое-где обсыпался и в стенах появились небольшие трещины. Крыша лишилась части черепиц и явно протекает. Наверное, на втором этаже дичайшая сырость и плесень. Окна, через одно, зияют слепыми дырами, лишённые рам и стёкол. Некогда нарядное крыльцо обветшало, ступени осыпались и из них торчат обломки камней. Тяжёлая входная дверь, по виду из дорого сорта дерева, облезла, рассохлась и потрескалась.
М-да. Богатое наследство досталось Алиске. Латать не перелатать.
Пока я разглядывала фронт предстоящих работ, организм напомнил о себе. В желудке вдруг заурчало. Голодно так, протяжно.
— Ух, кофейку бы сейчас и булочку. Синнабон с корицей. Тёпленький, — мечтательно подумала я и зашла в дом.
Заваленная комната с метровыми шатрами из пыли оказалась большим вестибюлем, из которого выходило несколько коридоров. Но подход к ним, как и к лестнице на второй этаж, преграждали кучи хлама, коробки и какие-то высокие ящики.
Свободным был только узенький проход, ведущий куда-то вглубь дома и проходящий мимо комнатки, в которой сладко сопела Алиска.
Тихонько, на цыпочках, стараясь не потревожить сладкий сон девочки, я прокралась по проходу и вышла на кухню.
— Божечки-кошечки! – выдохнула я, — они тут, что, весь хлам из города хранят?
Кухня такая же прекрасная, как и всё увиденное мною до этого. Запущенная, замусоренная и
