— А этот край света, в смысле Камень, где он находится? До следующего полнолуния я не успею обшарить все леса нашей страны.
Глаза демона от удивления полезли на лоб:
— Разве нет поблизости проклятого места? Места, к которому запрещено приближаться под страхом смерти?
Буратино воззрился на меня, ожидая ответа. Я пожала плечами:
— Да есть, конечно. В соседнем дворе. Старая трансформаторная будка. На ней так и написано: «Не влезай! Убьет!»
Буратино не оценил моего юмора и обрадовался:
— Ну вот. А в будке Камень?
И говори после этого с таким дундуком! Я тоскливо вздохнула:
— В будке нет никакого Камня. У нас об этом Камне никто и не слышал. Я даже примерно не знаю, где он может находиться.
Буратино задумчиво потер лоб и пробормотал:
— Это хуже. Я и не подозревал, что люди этого мира настолько дики и необразованны! Оставить в полнейшем забвении место, которое изменило историю Вселенной! И которое может изменить ее вновь!
В конце концов он освоился с этой мыслью и начал рассуждать:
— Если я мог посылать тебе сон о Камне, значит, сам Камень поблизости.
Буратино пошевелил губами, что-то подсчитывая про себя, и радостно возвестил:
— Камень находится примерно в дне пути от тебя!
— Слабенькое утешение, гражданин демон! Да за день при желании всю нашу планету можно облететь.
Буратино насупился:
— Путь до Камня можно за день пройти пешком.
— Вот это уже другое дело! — похвалила его я. — Вот это уже конкретика. Значит, двадцать четыре часа времени умножаем на пять километров средней скорости пешехода. Ага, сто двадцать километров получается. Выходит, до следующего полнолуния мне надо носом пропахать кружок радиусом в сто двадцать километров. Нет уж, гражданин демон, увольте. При всем моем желании помочь вам не смогу. Вы требуете от меня невозможного! Адиос, амиго!
Демон скривился:
— Рано прощаешься, ведьмино отродье! Я сегодня же найду место, где находится Камень, и пошлю тебя туда.
Ой, а куда я его пошлю, он еще и не догадывается! Правда, приличные девушки в такие места никого даже во сне не посылают. А кто сказал, что я — приличная девушка?
Но я не успела перебрать адреса, по которым отправляют собеседников в таких случаях, как Буратино решил, что наша беседа завершена. На прощание он добавил:
— Не вздумай обмануть меня, ведьмино отродье, иначе я сделаю твою жизнь невыносимой. А вот теперь адиос, амиго! Я вернусь!
Последняя фраза явно из «Терминатора». Надо меньше смотреть телевизор и попить транквилизаторов. С этой мыслью я провалилась в долгожданный глубокий сон без сновидений, и вернул меня в реальность только звонок будильника.
В корпусе филологического факультета было непривычно многолюдно. Но количество студентов никого не удивляло — наступил самый разгар летней сессии. А во время сессии в корпусе появлялись даже те, о чьем существовании забыли не только преподаватели, но и однокурсники. Я относилась именно к этой категории. Интересовали меня не столько знания, сколько подпись преподавателя в зачетке.
Если судить по студенческой столовой, охотников за литографами на филфаке было во много раз больше, чем Добросовестных зубрил. В обычное время в нашем храме общепита хмуро жевали салатики две-три закоренелые отличницы. Сейчас же голодная и злая толпа чуть не сносила кассу. Большинство лиц в этой толпе были мне совершенно незнакомы. Удивительно, среди вышедших из подполья филологов попадались даже особи мужского пола.
Поскольку знакомые обнаружились лишь в конце очереди, я распростилась с идеей перекусить перед экзаменом и поднялась на третий этаж. Нужный кабинет нашла сразу: рядом с ним на стульях у стеночки уже заняли боевые позиции наши отличницы. Обложившись книгами и тетрадями, они сели в кружок и что-то мерно хором читали вслух. В стороне от них сидела только Машка Протопопова — наше светило, подающее очень большие филологические надежды. В руках у Марии застыла тетрадь с конспектами, на лице — лозунг «Пятерка или смерть!».
Рядом с Машкой был свободный стул. Усевшись, я попыталась разведать обстановку:
— А что, какое сегодня настроение у Муслимова? Заваливать не будет?
Мария механически повернулась на звук, посмотрела сквозь меня и звенящим от напряжения голосом произнесла:
— Экстенсификация компаративистики есть способ преодоления незавершенности ее парадигмы…
Выговорив эту абракадабру, она вновь впала в прострацию, а я поняла, что не время сейчас для светских бесед. Учить эту самую компаративистику ужас как не хотелось. Да и зачем? Перед смертью не надышишься. Я окинула взглядом коридор, осмотрела потолок, перевела взгляд на противоположную стену и… Ну елы-палы! Если бы не сидела, точно упала бы.
Прямо передо мной как лист перед травой стоял Маринкин ряженый-суженый, мешком контуженный. Вернее, не стоял, а висел. На том самом месте, где совсем недавно находился портрет дедушки Ленина, теперь красовалось грубо намалеванное изображение волосатого и бородатого качка, скупо одетого в набедренную повязку. Культурист, подняв руки вверх, держал на них какую-то грязно-серую массу, занимавшую всю верхнюю часть полотна.
— Маша, Машенька-а-а, — как можно ласковее промурлыкала я. — Слушай, а чего это за картинку повесили? Да еще на чисто женском факультете. Стриптиз ведь практически! Разврат и непорядок.
На этот раз мне удалось достучаться до разума Протопоповой. Мария вышла из транса, глянула на меня с неприкрытым презрением и заявила:
— Культуру и мифологию изучать надо было. Это же классический сюжет — атлант держит небо.
— А-а-атлант? — Я не поверила своим ушам. — Всегда атлантов несколько иными представляла. А какой же ж-ж-живописец такое изобразил?
— Талантливый самобытный национальный художник Степан Изъюров! — с восторгом в голосе пояснила Машка, считавшая себя великим знатоком культуры нашего края. Потом разоткровенничалась: — Знаешь, однажды я даже побывала в его мастерской. Видела, как он работает. Трудно ведь не с натуры рисовать. А где у нас мужчину с подходящей для атланта фигурой найдешь? Поэтому тело Степан срисовывал с плаката Шварценеггера, а это умное интеллигентное лицо с такими пронзительными глазами… Ну ты не поверишь — с фотографии Воротова, нашего губернатора. А…
— А небо, наверно, с мешка картошки, — предположила я.
Для меня все было ясно: внезапное появление картины перед выборами — очередной черный пиар Воротова. Плохо прикрытая (то бишь почти голая) за него агитация. Машка оскорбленно фыркнула и уткнулась в конспекты. Но вдруг вновь обратилась ко мне:
