— Я лучше сама, — ответила я.
— Давай, конечно, — сказала она и кивнула — как мне показалось, одобрительно. — Мистер и миссис Дево, не хотите пройти в мой кабинет? Выпьем чаю, потолкуем. Аврора, ты не торопись. Понадобимся — мы здесь.
— Помни, — сказала мама, — не нагибаться, тяжести не поднимать.
Это из-за швов. Рана оказалась нетяжелой — простой порез, но по телу моему все еще тянулась длинная змея швов. Меня подробно проинструктировали, что мне можно, а что нельзя делать в ближайшие несколько дней, пока все не заживет. Собственно, рану свою я так и не видела — ее скрывали пластырь и бинты. Но, судя по количеству пластыря и по тому, что я чувствовала, длиной она была сантиметров пятьдесят. Меня заверили, что у меня останется заметный шрам, от верхнего ребра слева до правого бедра. Распотрошенная Потрошителем. Просто ходячая надпись для футболки.
Готорн в тот день действительно казался пустым. Я слышала свист в трубах отопления, ветер за окнами, потрескивание дерева. Может, оттого здесь и казалось так пустынно, что я уезжала. Я стала здесь чужой. Вот знакомый запах нашего этажа — остаточные ароматы шампуней и гелей для душа выплывают из заполненной паром душевой и смешиваются с металлическим запахом от посудомойки в кухоньке. Проходя по коридору, я дотрагивалась до всех дверей и вот наконец остановилась перед нашей.
Обещанные коробки громоздились на моей половине комнаты; некоторые были свалены перед шкафом, другие на кровати. Похоже, Джаза начала укладывать вещи: книги мои были аккуратно переправлены в коробку на письменном столе, форменные блузки и юбки сложены и упакованы в другую.
Я пришла не затем, чтобы забрать все вещи — пока только самое важное и одежек на несколько дней. Я решила поторопиться — всякое бельишко из верхнего ящика, два любимых лифчика, пара футболок, содержимое блюдечка с украшениями, вексфордский галстук. Он мне, понятное дело, больше не понадобится, но я сохраню его на память. Пусть хоть он мне останется. Все это я побросала в небольшую сумку. Остальные приметы моей вексфордской жизни прибудут потом — книги, которые я так и недочитала, наклейки, которыми так и не воспользовалась, простыни, одеяла, форма.
Потом я взяла со стола пепельницу в форме губ от «Большого Джима». Ее я положила Джазе на кровать, а кроме нее — несколько карнавальных бусин. Взяла сумочку и вышла.
Я в последний раз спускалась по лестнице Готорна. На нижней ступеньке остановилась. Обвела глазами объявления на досках, ячейки, в которые только что распихали письма. В вестибюле отчетливо звучал голос Клаудии, хотя дверь в ее кабинет была закрыта. Она рассказывала моим родителям, где в Бристоле лучше заниматься хоккеем.
— …Разумеется, только когда рана затянется, но защита прикрывает практически все…
Я повернулась к туалету. Можно уйти и больше никогда не увидеть этого помещения, но что-то потянуло меня туда. Я прошла по коридору. Протянула руку, провела по стене. Миновала общую комнату, классы…
Двери в туалет больше не было. Судя по вывернутым петлям, ее выломали. Осыпавшееся зеркальное стекло убрали, остались лишь серебристые листы подложки. На полу образовалась трещина — длинная, метра в полтора, шириной до сантиметра. Она бежала, извиваясь, от середины пола к кабинке — все плитки на ее пути треснули. Я пошла вдоль трещины, до самого того места, где она уползала под дверь. Раскрыла эту самую дверь.
В кабинке стояла женщина.
Наверное, болеутоляющее еще не совсем выветрилось из моей крови, потому что мне полагалось бы вскрикнуть, подпрыгнуть или еще как-то обнаружить свое удивление. Ничего такого.
Она была старая. Не годами — по виду ей было лет двадцать-тридцать, точнее не скажешь, — скорее, она была древней. Одета в короткую тунику из грубой ткани.
Ниже на ней была тяжелая рыжая юбка до полу, а поверх юбки — покрытый пятнами желтый передник. Волосы были черные, как у меня, повязанные платком. А о ее древности мне сказала не только одежда, а то, как она отражала свет. Да, она там стояла, реальная, зримая и при этом в какой-то дымке, будто окутанная туманом.
— Можно? — сказала я.
Глаза у нее расширились от ужаса, она отшатнулась в угол, забилась между унитазом и стеной.
— Я вас не трону, — произнесла я.
Женщина уперлась обеими руками в кафель на стене — ладони у нее были красные, шершавые, в порезах и каких-то черных и зеленых пятнах.
— Правда, — сказала я. — Не бойтесь. Вам ничего не грозит. Меня зовут Рори. А вас?
Она, видимо, меня поняла, потому что перестала цепляться за стену и посмотрела немигающим взглядом. Открыла рот, хотела заговорить, но смогла издать лишь какой-то скрежет. Или шипение. Совсем не злобное. Видимо, вот так звучал теперь ее голос. Ну, хоть какое-то начало разговора.
— Вы знаете, где вы находитесь? — спросила я. — Ни отсюда?
В ответ она указала на трещину в полу. Сам этот жест так на нее подействовал, что она заплакала… вернее, плакать она не могла. Просто вздрагивала и издавала звук, какой издает проколотая велосипедная камера.
— Аврора! — раздался голос Клаудии. — Ты там?
Я совершенно растерялась. Но женщина явно нуждалась в утешении, и я сделала то, что на моих глазах делала Бу, — протянула руку, чтобы попытаться ее утешить, прежде чем в кабинку влетит Клаудия и наш разговор прервется.
— Ну-ну, — сказала я. — Все хорошо…
Едва я прикоснулась к ней, раздался щелчок, будто от статического электричества. Я не могла двинуть рукой. По ней будто что-то пробегало, вроде электрического тока, и это что-то заставило меня замереть. Мне казалось, что я падаю, — так падаешь в резко дернувшемся лифте. Женщина открыла рот и хотела заговорить, но не успела — налетел ветер, раздался какой-то рев.
А потом вспыхнул свет — невыносимо яркий, слепящий все чувства. Он объял нас обеих. Через секунду он погас. Я отшатнулась назад, вылетела в дверной проем кабинки и едва поймала равновесие, чтобы не упасть.
— Рори!
Мамин голос, встревоженный. Клаудия тоже что-то говорила. Глаза постепенно фокусировались. Сперва я различала лишь очертания — дверь кабинки, окно, узор на кафеле. Меня накрыл запах — сладкий, цветочный, похожий на запах ароматической свечки. Узнаваемый запах исчезнувшего призрака. А когда я вновь обрела зрение, я поняла, что женщина исчезла. Я посмотрела на опустевшее пространство, потом на свою руку.
— Рори? — позвала мама. — Что случилось? Что там за шум?
У меня не было готового ответа на этот вопрос.
Замысел этой книги родился у меня в Лондоне, в очень жаркий летний день. Я отложила все дела и очертя голову бросилась в работу. Только о ней и говорила. Я таскала людей по темным переулкам Восточного Лондона и заставляла таращиться на стены и тротуары. Некоторых из этих людей я принуждала часами смотреть кадры, снятые из кабины поезда метро («Гляди! Сорокапятиминутная запись, сделанная в туннелях северной линии! Бери чего пожевать!»). Все нижеперечисленные, каждый по-своему, помогли мне в работе, и все заслуживают благодарности.
