Девчонка невольно вскрикнула, и веки ее рывком дрогнули кверху. Но нет — Митрась лежал, как и прежде, с закрытыми глазами, тяжко и хрипло дыша. Пока он был защищен от рокового взгляда Марены только этой тонкой, почти прозрачной пеленой смеженных век.
Она принялась шепотом повторять вперемежку молитвы и колдовские заклинания, приходившие ей на память:
— Митрасю, не открывай глаз… Не открывай… Прочь, злая Марена, прочь! Богородице дево, матерь Божия, сохрани и помилуй болящего отрока Димитрия… На море, на окияне, на острове на Буяне, там лежит сучнища, серая рунища…
— Вот этого бы не надо, — остановила бабка Алена. — Силен этот наговор, но и опасен; не удержать тебе той силы, не справиться. Однако, яро ты шепчешь! — вдруг рассмеялась ведунья — отрывисто и гортанно. — Не то что Марену, самого Сатану отгонишь. Да не словами — очами!
Леська и сама не подозревала, как хороши и как пугающи были ее очи в эту минуту. В полумраке, в мутно-оранжевом отблеске трепетной лучины, они казались бездонными, и лишь где-то в самой их глубине мерцало пламя. Казалось, всю грозную силу давно забытых богов излучал теперь этот девичий взгляд. Нет, не умерла эта сила, не сгинула — лишь затаилась в самой глубине непроходимых лисов и людских душ — с тех пор, как свергли в Днепр изваяние грозного Перуна по приказу светлого князя Владимира. И по сей день живет она, незримая и лишь порой ощутимая для таких вот полусумасшедших старух и девушек на заре юности, в которых еще не уснуло живое восприятие небывалого.
— Хочешь, о судьбе тебе погадаю? — спросила вдруг бабка и зорко глянула на нее в упор, словно прожгла насквозь.
— П-по ладони? — слегка заикнулась Леська.
Она вспомнила, как весной, в местечке, ее отловила какая-то неопрятная старообразная цыганка. Леська так и не разобрала, что та ей нагадала, зато хорошо запомнила запах прогорклого сала от слипшихся прядей волос и черную кайму под ногтями, которыми та цеплялась за ее руку.
— Нет, не по ладони, — сердито нахмурилась старуха. — По ладони — бред один, плутни цыганские. Сядь сюда! Гляди мне в очи!
Леська поневоле содрогалась, чувствуя, как все острее вонзаются в нее иглы недвижных зрачков старой ведьмы, но не могла ни моргнуть, ни отвернуться, ни закрыть глаза. Потом она ощутила, как все кругом тонет и расплывается в туманной дымке, а сама она словно падает в бездонный колодец…
Она пришла в себя, ощутив, как ее тормошит за плечо костлявая рука.
— Эй, тезка! Очнись! — услыхала она над собой голос бабки Алены.
Леська с трудом подняла отяжелевшую голову, встрепенулась, разгоняя наваждение.
— Ну что ж, — заключила старуха. — Вижу я, предстоит тебе вскоре дорога крутая, кремнистая. Коли ту кручу одолеть сможешь — дальше оно легче будет. Придет к тебе судьба твоя, постучит в окно сокол твой сизый. Да только примешь ты от того сокола беду немалую; коли сможешь ее одолеть — себя и его спасешь, не сможешь…
Леська не услышала дальше. Как живые, встали перед ней серые ясные очи, рассеянная полуулыбка, легкое движение худощавых плеч…
— И когда же это случится? — вздрогнула она.
— Скоро…
— А… а кто это будет? — без оглядки спросила она. — Не знаете, бабунь?
Старуха покачала головой.
— Этого я не вправе открыть… — ответила она. — По времени сама откроешь, да то уж без меня будет. Одно тебе пока скажу: не тот, о ком ты думаешь.
Леська огорченно поникла, услышав эти слова. Не Данила… Значит, не целовать ей этих серых очей, не прижаться к его плечу, не пойти рука об руку…
Но тогда кто же? Вася? Что-то не слишком верится, чудно даже представить: Василь — да вдруг суженый? Он ведь и не поглядел на нее ни разу, да и Ульянка у него, опять же… Хведька, этот лопушок конопатый? Подумать смешно! А может быть, кто-то еще, кого она пока не знает?
Да что толку об этом думать: все равно ведь не угадаешь! А и угадаешь — как проверить?
Когда Горюнец очнулся от своего тяжелого черного сна, уже рассвело. Он с трудом разлепил веки, поднял тяжелую голову, силясь вспомнить, что же произошло накануне. И тут внезапно обожгло его, словно ударом нагайки: как же мог он уснуть, оставить Митрася одного в эту жуткую ночь…
Единым рывком поднялся он на ноги, смертельно боясь увидеть безжизненно застывшее тело, что еще вчера было живым Митрасиком, из которого теперь навсегда ушла живая душа.
Но, очевидно, судьба на сей раз была к нему милосердна. Митрась лежал все в той же позе, выпустив руку поверх одеял, обнажив беззащитно-прозрачное горло. Однако хватило одного только взгляда, чтобы понять, что грозная беда, подойдя вплотную, прошла мимо. Дядька коснулся ладонью его лба, отвел жесткие черные пряди. Лоб был чуть теплым, а пряди волос — влажными от испарины.
Он размашисто перекрестился на образа и вновь помянул добрым словом бабку Алену.
Леська лежала, неловко подогнув колени, на жесткой лавке. Резким, внезапным толчком она проснулась и отчего-то сразу позабыла свой светлый спокойный сон, такой нежданный после страшной колдовской ночи, после напряженного мрачного ожидания. Помнила только прозрачный улыбчивый лик: вроде бы и Данилин, но в то же время совсем не его.
Вчера она заявилась домой далеко за полночь, слегка пошатываясь, как пьяная, с лихорадочно блестящими глазами. Тэкля, еще сидевшая за пряжей, накинулась было на нее с упреками, где она пропадала да отчего так запозднилась.
— У Яся я была, — ответила Леська тихим, странно звенящим голосом.
Тэкля опять было заворчала:
— Да что вы там с Ясем — горелку, что ль, пили, али крыжачка плясали? Что с тобой помстилось: прямо сама не своя!
Но Леська уже ничего не ответила; не помня себя, повалилась она на лавку, да так и уснула — в паневе и узорных чулках.
Теперь в хате было совсем светло; она явно заспалась, и теперь про себя тихо дивилась, отчего же ее никто не разбудил. Она все так же лежала на лавке, по-прежнему совсем одетая, в измятой за ночь паневе. Только под головой у нее появилась подушка в суровой наволочке, а ноги покрывал до пояса широкий и толстый бабушкин платок.
В хате было совсем не холодно, да Леська и не была к прохладе особо чувствительной. В летние ночи, когда вместе с хлопцами выезжала она в ночное, она порой даже сама сбрасывала с плеч свитку и оставалась сидеть у костра в одной тонкой сорочке да в наброшенном поверх нее навершничке. Сидевшие кругом ребята начинали, глядя на нее, стучать зубами и ежиться, плотнее запахивая свитки и поглубже засовывая в рукава озябшие руки. А она посматривала на них, даже не вздрогнув, с явным превосходством.
