Столь много осколков обрело место. Но куда более пока что неясно расплывалось. Я кожей чувстовала, сколь близко подобралась к кроющейся в тенях истине, но вот вопрос — сколько времени оставалось в запасе? Вся эта ночь и следующий день, помимо ещё одних суток — ночи и последнего дня. А напоследок — бал, церемония и… конец всему.
Словом, более чем достаточно, сделала я выбор.
— Ты не можешь, — немедля вновь возразил Сиех, трусцой следуя за мною. — Йин, Ньяхдох, так же как и я, нуждается в исцелении. Ему не по силам справиться с этим под давящим надзором смертных глаз…
— Тогда я попросту не буду на него смотреть.
— Думаешь, это так просто?! Ослабелый, он куда более опасен, чем обычно; ему тяжко сдерживаться. Ты не вправе… — Внезапно его голос спал на октаву ниже, чуть огрубев, словно ломаясь, ещё не мужской, но и уже не детский; он вполголоса выругался и притормозил шаг. Я, не останавливаясь, двинулась дальше, ничуть не удивлённая послышавшемуся вскоре за спиной топоту и громкому возгласу: — Из всех смертных, с кем мне доводилось мириться, ты — самая упёртая, самая настырная, и быстрее всех доводящая до бешенства!
— Благодарствую, — отозвалась назад. Впереди замаячил поворот. Я приостановилась, прежде чем завернуть за угол. — Ступай и отдохни в моих комнатах, — посоветовала юному готлингу. — А когда я вернусь, то прочту тебе одну историю.
Он только огрызнулся на собственном наречии, да так что… впрочем, последнее не нуждалось в переводе. Однако, не так уж он был и зол — раз стены не рухнули в мгновении ока, а я не обратилась лягушкой.
Где найти Ньяхдоха, мне рассказала Закхарн. Прежде чем развязать язык, меня долго изучали пристальным взглядом, читая по лицу тяжёлым взглядом, каким с незапамятных времён оценивают решимость готового на всё воина. Сказанное ею было своего рода похвалой — или предупреждением. Бесстрашие зачастую с лёгкостью оборачивается одержимостью. Я не вняла словам, пропустив мимо ушей.
Комната Ньяхдоха, как сказала Закхарн, располагалась посреди самого нижнего из жилых уровней. Дворец парил, укрытый в собственной тени, наползающей на изножье, а сердцевина не могла похвастаться ни единым окном. Именно здесь и ютились Энэфадех, на тот (неприглядный) случай, когда у них возникала нужда в пище, сне или любая иная причина, вызванная заботой о наполовину смертных телах. Закхарн не упомянула, отчего местом своей ссылки они избрали столь малоприятное местечко; но, впрочем, мне и так не составило труда догадаться о первопричинах. Здесь, далеко внизу, чуть выше зиндана, они могли куда сильнее ощущать близость Камня Энэфы, чем на узурпированном Итемпасом небе. Возможно, тягучее чувство присутствия облегчало падшим жизнь, доставляя некое удовольствие, — учитывая всю меру страданий, коим их подвергли в наказание за попытку отстоять имя (и честь) богини сумерек.
Этаж был тих и безлюден, когда я ступила из ниши подъёмника. Ни одна смертная душа из числа дворцового штата не осмелилась поселиться здесь… и я была не в праве их порицать (да и не особо хотелось, честно говоря). Да и кто бы захотел заиметь в соседях самого Владыку Ночи? Неудивительно, что уровень производил весьма мрачное впечатление; даже дворцовые стены, казалось, поблекли в сравнение с верхними ярусами. Всё здесь проницало тягостное присутствие Ньяхдоха, проникая сквозь стены и объемля собою весь этаж целиком.
Но стоило завернуть за последний из поворотов, и я едва ненадолго не ослепла от внезапно полыхнувшей перед глазами яркой (яростной) вспышки. Мгновение, а перед глазами всё ещё стояла явившаяся в сполохе света женщина. Бронзоволикая, среброволосая (седовласая?), почти столь же высокая, как и Закхарн, — и прекрасная в суровой своей красоте, — словно в молитве она преклоняла колени посредь коридора. Свет источали крылья, вздымающиеся за плечами; крылья, покрытые сверкающими зеркальным отсветом перьями, инкрустированными внахлёст пластинами драгоценных металлов. Я видела её и прежде, эту женщину, единожды — в видении…
Я сморгнула полными слёз глазами, а когда открыла те вновь, свет уже бесследно исчез. Передо мной стояла теперь незвзрачная, грузная, с трудом взгромоздившаяся на ноги старуха. Кирью.
— Сожалею, — сказала я быстро, с чётким намерением прервать возвышенные или какие там, медитативные ли, божественные ли раздумья. — Но мне срочно требуется побеседовать с Ньяхдохом.
В коридор выходила лишь одна дверь, и сейчас её загораживала собой богиня мудрости. Она скрестила на груди руки.
— Нет.
— Леди Кирью, мне может и не выдаться иного шанса прояснить кое-что очень важное…
— Что непонятного? «Нет» на вашем языке значит нет, разве не так? Или кто-то здесь плохо разумеет сенмитский?..
Но прежде чем наш спор перерос в свару, дверь апартаментов падшего, зазмеившись трещиной, скользнула в сторону. Но в открывшуюся прореху было не разглядеть ничего, кроме подступившей к самому порогу тьмы. Изнутри донёсся низкий баритон Ньяхдоха:
— Пускай говорит.
Кирью помрачнела куда сильней.
— Нахья, нет. — Я слегка вздрогнула; никто ещё на моей памяти не осмелился так откровенно перечить падшему. — Разве не она повинна в твоём нынешнем бессилии?
Я вспыхнула, аж зардевшись; но она была полностью права. Однако над комнатой нависало одно лишь многозначительное молчание. Кирью со злостью тесно сжимала и ослабляла раз за разом кулаки, вперяясь во тьму недобрым взглядом. Фигура её отбрасывала уродливо-угрожающую тень.
— Станет ли легче, если я завяжу себе глаза? — спросила неуверенно. В воздухе носилось что-то эдакое, выходящее далеко за пределы банального обмена колкостями… эхо застарелого гнева. Ах да, конечно же… — Кирью ведь ненавидит весь смертный род, и не без причины: совершенно заслуженно виня нас за своё порабощённую суть. Она посчитала, что Ньяхдох полный глупец, раз так безрассудно водится со мной. Впрочем, весьма вероятно, что, ратуя за здравомыслие, богиня мудрости оказалась права и насчёт последнего… Я отнюдь не почувствовала себя оскорблённой, когда меня вновь окатила волна холодного презрения.
— Дело не только в твоих глазах, — процедила Кирью. — Но и в другом. Чаяния, страхи… желания. Вы, смертные, жаждете лицезреть в нём чудовище, и он становится одним…
— Что ж, тогда я не хочу ровным счётом ничего, — проговорила с лёгкой улыбкой, но по ходу дела в груди восставала злая досада. Может, в её слепой ненависти к роду человеческому и таилось некое… высокомудрие. Допустим, мы никогда не разочаровывали худшие из её ожиданий. Неважно, суть дела не в том. Она. Стояла. У меня. На пути. А мне нужно покончить со всеми делами в срок, до часа собственной смерти. Если так пойдёт и дальше, остаётся только прибегнуть к крайним мерам и приказать ей убраться с дороги.
