Вина лежала на всех и ни на ком. Больше всех на шакале Фонаре и тех, кого он склонил на свою сторону. И все же на них нельзя было возложить всю ответственность за то, что произошло здесь. Иногда, подумал Смычок, гроза налетает, не считаясь с тем, нужен земле дождь или нет.
Он посмотрел на Томаса.
– Ладно, – сказал он. – Мы выручим Натана, но потом вы сами по себе. Если Брауни умрет, не знаю, захочу ли я спасать то, что останется от Обманного леса.
По лицу Томаса промелькнуло выражение боли и горя, но он только кивнул.
– Я вернусь, – шепнул дракон своему тяжелораненому другу.
С этими словами он устроился на плече у генерала Арахисовое Масло, и они все втроем двинулись дальше.
Они поднимались по массивным каменным ступеням винтовой лестницы, которая, похоже, была сердцем крепости, а эхо бродило вокруг них между гулкими стенами. Томас диву давался, что Фонарь не подтянул на подмогу больше сил. Он-то ожидал десятки воинов, согнанных со всех концов Обманного леса. Но, с другой стороны, лес всегда был населен более чем скудно, и Томас за все те годы, что был его довольно нерадивым попечителем, не сделал ничего, чтобы изменить положение.
Его дыхание эхом металось по лестничному колодцу.
Он оглянулся на отца, думая, что тот, может быть, что-то скажет. Быть может, было у него какое-то знание или что-то личное, чем нужно было поделиться. Но потом он увидел, как генерал движется, ту ухватку, с которой солдат до мозга костей подходил к делу ведения войны. И понял, что вот этот самый миг, сражение бок о бок, и есть наивысшая близость, которая когда-либо существовала между ними. Наивысшая близость, которая когда-либо может между ними быть.
Лестница вывела их на верхний этаж, в огромный зал с окнами по кругу, выходящими на лес, и горы, и реку Вверх в том месте, где она низвергалась в ничто. Отсюда шакал Фонарь мог видеть все, что происходило вокруг его крепости.
В дальнем конце зала виднелась высокая арка, а за ней – еще одна лестница, ведущая выше.
– Это не та лестница, по которой я поднимался в прошлый раз, – тихо сказал Смычок. – Когда я летал по крепости, я слышал, как кричал Натан, но все двери на том этаже были заперты. Правда, мы еще не добрались до того этажа. Нужно еще подняться.
Они двинулись через зал, Томас оглядывался по сторонам, ожидая увидеть в окнах какой-нибудь признак нападения. Лишь когда они отошли на несколько футов, он оглянулся назад, на лестницу, и увидел в сыром колодце адское рыжее зарево. Услышал цоканье когтей по каменным плитам.
И шакал Фонарь ворвался в зал. Его тыквенное лицо озарял огонь из прорезей глаз и рта, искрящихся жутким ликованием. Шакалье тело, гибкое и поджарое, преградило путь к арке, ведущей на лестницу.
Следом за ним в зал вошел Боб Долгозуб. Раны, которые нанесла ему в схватке Королева леса, еще не зажили, но, казалось, это лишь сделало его еще опаснее.
– Тебе никогда до него не добраться, – прошептал старина Шак; и пламя его разума ярко пылало. – Только если я позволю. А я не позволю, пока ты не исправишь все то зло, которое причинил, и не сделаешь меня королем Обманного леса.
Томас ошеломленно на него уставился.
Он даже не обратил внимания на то, что по комнате разнесся отзвук цокота копыт по каменному полу и в зале показался Султанчик, появившийся с той же стороны, откуда они пришли всего несколько минут назад.
– Ты чокнутый маньяк, – рявкнул генерал. – Томас тут ни при чем. Все пожары, все убийства, все безумие пошло от тебя!
Томас положил стрелу на тетиву своего лука, натянул ее на тот случай, если старина Шак шевельнется. Оглянулся через плечо на Султанчика, которого когда-то так любил.
– Я лишь хочу получить своего сына.
– А я хочу получить власть. И ты дашь ее мне!
По спине Томаса пробежал холодок.
– Я… я не знаю как.
– Тогда вы оба умрете, – заключил старина Шак.
Томас спустил тетиву своего лука.
Лихорадка у Натана прошла, но он все еще дрожал под грязными одеялами. В животе у него крутило, и он попытался сделать так, чтобы его вырвало, но ничего не вышло. Он выхаркнул что-то красное и коричневое и хотел заплакать. Но слез не было.
Послышался скрежет ржавого металла, и дверь в его каморку с грохотом распахнулась. На пороге в измятом и перепачканном костюме стоял Ворчун с одним из своих огромных кольтов в руке. Он опасливо оглянулся назад, в коридор, потом взглянул на Натана.
– Вставай, парень, – сказал Ворчун.
Натан с трудом приподнялся в постели. В животе у него что-то колыхалось и перекатывалось.
– Ворчун, пожалуйста, – попросил мальчик. – Мне правда плохо. Я… я не могу. Не трогай меня.
Гном вскинул пистолет.
– Вставай.
Натан попробовал. Он уселся в постели, спустил ноги с края кровати и сделал попытку встать. И тут же осел на пол и начал кашлять и задыхаться, отхаркивая кровавую слизь.
Ворчун смотрел на Натана. Глаза у мальчишки были запавшие, обведенные черными кругами, кожа с желтизной. Лихорадка спала, но он все равно мог умереть, если не давать ему покоя и еды, а ни того ни другого в ближайшее время ему не видать. Во всяком случае не от старины Шака.
Хмыкнув, гном подошел к лежащему на полу Натану, протянул к нему свободную руку и перекинул мальчишку через плечо, как куль с мукой.
Вскинув взведенный кольт, Ворчун вышел в коридор с Натаном на плече.
– Ворчун, не надо… пожалуйста, – проскулил Натан. – Мне страшно.
– Еще бы, – непонятно сказал Ворчун. – А теперь молчок. Мы вытащим тебя отсюда.
На больничной стоянке Джо Хэйес смотрел на Эмили Рэнделл большими глазами. После того как накануне вечером на нее снова напали и полночи она провела в тарритаунском участке, давая показания, она появилась на пороге у Джо в состоянии такого шока, в каком ему едва ли приходилось кого-либо видеть. Она дернулась, когда он попытался приблизиться к ней, и уснула на боку, лицом к стене, на расстоянии от него.
Он тут ни при чем, повторяла она снова и снова.
Еще бы он был при чем, но что тогда «при чем»? Вот что его мучило. Парень, который напал на нее – и который, по всей видимости, благополучно смылся, несмотря на то, что полицейский, оказавшийся рядом, выпустил по нему пару пуль, – не успел ничего большего, чем просто напутать ее. Джо не был бесчувственным. Он понимал, что она, должно быть, ощущает себя немыслимо уязвимой, ведь этот ублюдок не дает ей проходу. Но в прошлом она приходила за утешением к нему, а теперь, к чему бы она ни стремилась, она искала это в своей собственной голове.
Утром она не проронила почти ни слова. Они позавтракали практически в полном молчании и ехали в больницу сквозь дождь под аккомпанемент одного лишь шуршания «дворников» по стеклу.
