Молодой конунг Нортимбраланда прошел на корму « Лосося ». Здесь, на широко расстеленном плаще, положив голову на щит, лежала Хильдрид Гуннарсдоттер по прозвищу Равнемерк, Вороново Крыло, разодетая в самые роскошные одежды, которые только смогли найти. Поверх рубашки из миклагардской парчи ее облачили в кольчугу, поверх кольчуги уложили золотые бусы в несколько рядов, на плечи накинули другой плащ, короткий, и скрепили его края крупными золотыми фибулами, годными не для плаща, а скорей для женского наряда. Но ведь она и была женщиной, и ей, как никому, подобали женские украшения. Шлем лежал рядом, а на ноги были надеты расшитые кожаные башмачки, застегивающиеся на овальные бусины с оберегающими знаками огня.
Регнвальдарсон нес в руках меч. Ее клинок, откованный для нее еще конунгом Харальдом Прекрасноволосым, он нашел в лагере сыновей Эйрика. Теперь, вынув его из ножен, он положил меч по правую руку от матери. По другую лег ее лук и колчан со стрелами, насаженными на древки и оперенными еще ею самой. Сняв с пальца тяжелое золотое кольцо, Орм взял руку матери, чтоб надеть его ей, и задержал маленькую ладонь в своей руке.
Она была холодна, как морская вода зимой. Молодой конунг поднял глаза на ее лицо. Хильдрид, лежавшая перед ним, лишь отдаленно напоминала ту Хильдрид, которую он звал своей матерью — так поступает с людьми смерть, отнимая у них сходство с ними же живыми, будто намекая, что человек и его бездыханное тело — не одно и то же. Лоб дочери Гуннара был еще влажен от святой воды, которой ее счел нужным окропить священник, когда отпевал ее. На груди под крупными золотыми бусинами блестел серебряный крестик.
«Эту руку когда-то целовал отец, — подумал Орм, сжимая пальцы матери. — А теперь она безжизненна. Совсем недавно ты была жива, как и он когда-то. А теперь тебя нет, как нет его. Невозможно в это поверить. Что же я скажу сестре? Что я скажу конунгу Хакону»?
Сзади подошел Харальд. Он уцелел в битве за мысом Большого Носа, как его называли скотты, и теперь нес Хильдрид Гуннарсдоттер свой дар. Два тяжелых золотых браслета, которые он счел необходимым подарить своей предводительнице, стукнули в палубу, один покатился под скамью. Харальд не стал лезть за ним.
— Если б только мы могли положить у ее ног Альва, — сказал он глухо. — Это было бы правильно.
Впервые за те годы, что длились отношения Хильдрид и ее телохранителя, Орм не испытал к викингу ревности и неприятия. Кого было теперь ревновать? Ни его, ни ее уже нет в живых. Последний, кого мать вспомнила перед смертью, был Регнвальд, ее муж. Разве это не доказательство ее любви? И сын в самом деле пожалел, что не может положить к ногам матери человека, который так искренне любил ее и отдал за нее жизнь.
— Да, пожалуй, — ответил он, лишь бы что сказать.
— Где его тело? Неизвестно?
— Пленные говорили, что Харальд Эйриксон приказал сжечь все тела. Благо хоть, что не выкинул за борт.
На «Лосося» поднялся и Хольгер — он был сер и смотрел только себе под ноги. Регнвальдарсон догадывался, что Двубородого, должно быть, терзает вина за то, что тогда его не было рядом с Хильдрид, а позднее он не смог отправиться вместе с Ормом мстить за нее. Он успел только на прощание перед погребением, и теперь смотрел, как побитый пес. Вина умеет угнетать гораздо сильнее, чем укоризна людей, и Орм не знал, как объяснить Хольгеру, что тот ни в чем не виноват.
Молодой конунг смотрел, как приносят на корабль подарки мертвой женщине-кормчему. Впервые со дня крещения он пожалел, что стал христианином и не может принести жертву, не может заколоть нескольких рабынь, чтоб те последовали за матерью в небытие, не может убить одного или двух пленных и положить их тут же.
Все это было невозможно. Итак ему предстоял тяжелый разговор со священником из-за «нехристианского погребения», и, наверное, какая-то епитимья. Орм ничего не боялся и не испытывал ни малейших сомнений. Разве сакс может понять викинга? Именно так Регнвальдарсон объяснил Кадоку, тоже христианину: «Священник отпевал ее по христианскому обряду. Вот, я отдаю ее душу Богу, как и полагается. Но тело ее принадлежит предкам, которые дали ей жизнь. И потому ее тело я отдам огню, как требует наша традиция».
Кадок не возразил. Регнвальдарсону показалось, что он понял.
Молодой конунг Нортимбраланда протянул вбок руку, и Харальд вложил ему в пальцы горящий факел. Все на корабле было пропитано маслом, положен сухой хворост, и теперь, когда в руках Орма оказался факел, все, кто еще оставался на палубе, покинули ее. Сняли сходни, подняли корабль на плечи и понесли его. Регнвальдарсон удерживался на ногах даже тогда, когда кто-то из несущих спотыкался о камни или просто шагал не в ногу. Он держал в руке факел, роняющий редкие искры, гаснущие до того, как они достигали палубы, и смотрел на мать.
До сознания с трудом доходила мысль, что вот сейчас он бросит факел на доски палубы, спрыгнет с корабля — и никогда больше не увидит мать. Подобные мысли слишком тяжелы для души и разума. Орм не мог и не хотел верить в то, что матери его больше нет — он этого не чувствовал, не понимал. Он рассматривал обострившиеся черты ее лица и представлял ее себе молодой. Покой вечного сна стер с лица женщины морщины и морщинки, да и в свои сорок пять она была еще достаточно молода, чтоб напоминать себя саму в юности.
Регнвальдарсон смотрел на нее и с нежностью думал о той, что дала ему жизнь. Такой матерью, как она, мог бы гордиться любой викинг, и он гордился ее славой, ее мудростью, ее искусством. Гордился так же, как и славой своего отца.
Викинги вошли в море по пояс и, наконец, опустили корабль на воду. Киль еще царапал дно но, поддерживая плечами борта, викинги заходили все глубже и глубже, и скоро драккар закачался на волнах. Орм оглядел палубу — везде дары и припасы, его мать ни в чем не будет нуждаться на своем пути в иной мир. Парус был распущен, и теперь, тщательно оберегая ткань от соприкосновения с огнем, молодой конунг Нортимбраланда подошел к каждому из бортов и внимательно осмотрел канаты. Они были привязаны как надо, именно так, чтоб ветер наполнил купол паруса и повлек корабль в открытое море.
Напоследок Регнвальдарсон в последний раз подошел к матери и, обойдя ее тело, присел на кормовую скамью. Именно здесь его мать просидела несколько долгих лет, именно за этот румпель держалась. Сейчас рулевое весло было прочно привязано — чтоб не развернулось и не направило корабль куда-нибудь не туда. Орм проверил пальцем обвязку и встал.
Посмотрел на мать, на ее белое лицо. Осторожно размахнулся и кинул факел на палубу у ее ног.
Огонь вгрызся в пропитанные маслом доски. Несколько мгновений молодой конунг Нортимбраланда смотрел, как пламя прилипает к дереву, а потом спрыгнул с корабля в воду.
