В помещении темновато — открытое окошко-душник даёт мало света. Подробности плохо наблюдаемы. Но оторваться он не может. Недостаток визуальной информации компенсируется аудио-каналом. И, самое главное, богатством воображения. «А чтобы вы хотели здесь увидеть?». «Просите и обрящете». Маленькая щепотка реала работает как катализатор в котле подростковых фантазий. Если я правильно понимаю — вот этот процесс для него, в этом его возрасте — самое интересное дело в мире. В обоих мирах: и в дольнем, земном, и в горнем, небесным. Явись сюда даже ангелы божии — он бы попросил их просто отойти в сторонку и не загораживать обзор.
Девушка была признательна мне за решение по братьям, так что — старалась. Её, обычные для такой ситуации, возгласы, пожелания и оценки были особенно искренними, громкими и разнообразными. Шкура постепенно сползала ей на плечи, открывая уже не только очень мило подрагивающую попку, но и тонкую талию, ритмичные изгибы которой вносили дополнительный изысканный нюанс в динамику общего движения двух наших обнажённых тел. Каждый мой толчок внутрь девушки, вызывал её страстный «ах», вздрагивание всего её тела, пожелание «ещё». И гримасу на лице наблюдателя. Синхронность реакций — завораживала, наглядность причинно-следственных связей — впечатляла. Такое чувство, что я трахаю сразу обоих.
Чувствуя приближение своего оргазма, Трифена внезапно упёрлась в пол ладонями, резким толчком буквально вскинула вверх верхнюю половину своего тела, и, подняв голову и прогнув до предела спинку, начала, всё ускоряясь, надеваться на мой член, сопровождая свои учащающиеся движения каким-то пульсирующим… воем страсти. Наконец, негромко, но очень выразительно, она застонала сквозь плотно сжатые зубы и, опустив голову с мотающейся на ней чёрной косой, неподвижно замерла, переживая и прислушиваясь к собственным ощущениям. Молодец, девочка. Женщина в минуты страсти, хоть с какой стороны — едва ли не самое приятное зрелище в жизни мужчины. По крайней мере, для того, который принимал в этом участие.
Трифена со счастливой улыбкой на лице обернулась ко мне, собираясь, вероятно, поделится своей радостью. И увидела Христодула. Тот так и не сообразил выдохнуть после её последнего стона. У неё хорошая реакция — один-единственный рывок, как будто она попыталась убежать от меня на четвереньках. Но я крепко держал её за бёдра. Тогда она молча опустилась лицом в медвежий мех, с маленькой паузой натянула на голову сползший угол шкуры, и предоставила своё тело в моё полное распоряжение. Чем я и воспользовался. Христодулу не пришлось долго переминаться под моим насмешливым взглядом. Впрочем, финал в моём исполнении также полностью захватил его внимание. Он неотрывно смотрел в моё лицо, снова открыв от волнения рот.
Ну, вот и хорошо, ну вот и славненько. Как-то раньше я таких публичных… экзибишинов не устраивал. Но, что поделаешь — «Святая Русь». Видиков нет, интернета нет, дикари-с. Всё приходиться делать самому. А как говорит русская народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Судя по состоянию штанов ребёнка — мудрость достоверная.
С чувством успешно исполненного долга я похлопал девочку по торчащей всё ещё попке:
— Отдыхай пока.
Неторопливо поднялся, неторопливо оделся. А куда спешить? Я здесь хозяин, остальные… так, челядь. «Орудия говорящие», «скотинка двуногая». Вас что, смущает пристальный взгляд веерохвостого гуппи из-за стекла аквариума? Поглядел, малыш? Сравнил? Проглотил слюну от восторга? Тебе до меня ещё расти и расти.
По-вслушивался в обиженное сопение мальчишки. Сопи-сопи. Я тебя чем-то обидел? Так скушай её, эту свою обиду. Зажуй и проглоти. И скажи спасибо, что позволили рядом постоять. Почему не слышно аплодисментов и слов искренней, горячей благодарности? Ты… как там тебя… который только что ко мне в рабёныши на коленях просился… Учись, пока господин дозволяет. В своей господской милости…
Но кольчужку я одел. И, выходя на двор, послал его вперёд. А отойдя на дворе от крыльца чуть в сторону, врубил зажатым в кулаке кончиком дрючка в поддых. Парень был не готов, не оклемался ещё от нашего представления. Поэтому пришлось подождать, пока он отдышится и перестанет корчиться в согнутом состоянии.
— Я видел, как ты сестру назвал. Это был не первый, но последний раз. Впредь — сдохнешь. Всей твоей жизни — пока моей елде в её дырке — сладко. Вот об этом и молись господу. Ты здесь — никто и звать тебя — никак. Сумеешь стать чем-то — буду с тобой разговаривать. А пока ты… Как старая игрушка детская: только что память. Ей — память, не мне. Если мявкнешь, на сестру не так глянешь… самого раком поставлю. Ясно?
— Чем?
— Чем-чем. Не понял, что ли? Раком. Хочешь сразу попробовать?
— Ты сказал: «стать чем-то». Чем я должен здесь стать?
Во как. Угрозы и обещания — закончились, переходим к конструктивному обсуждению. Я даже растерялся от такой резкой перемены.
— Я тебя послал кирпичи жарить. Вот и иди. Посмотри там, как оно делается, подумай. Завтра я туда не прибегу — послезавтра. Расскажешь что надумаешь. И — как сделать. Погляжу — на что ты годен, Христово Дуло. Иди.
Вот так начала формироваться моя вторая «силовая структура» — «управление исправления и наказания».
Христодул ненавидел меня многие годы. Но ненависть ко мне держал при себе. А копившиеся в душе злобы выплёскивал на окружающих. Люди вскоре стали его бояться. Именем его — «Христово Дуло» — детей пугали. Ставил я его на дела жестокие, грязные, кровавые. И он от этого ещё пуще злобился. И пуще трудился. Только когда поставил он первый большой каменный мост, самый нижний мост на Оке, когда отпраздновали мы это великое дело, положил передо мной ножик. Тот самый, с которым мне на спину кидался.
— Вот, убери. Сколько лет хранил, сколько лет точил. А ныне понял: кабы ты мне тогда всю жизнь не поломал — и этой бы жизни ныне не было. Ты у меня всё забрал. А и дал всё. Сторицей.
Как-то не могу вспомнить попаданцев, которые в первых же своих прогрессистских начинаниях организовывали «зоны». Как-то мои «товарищи по несчастью», как марксисты-ленинцы в подполье: «… за освобождение труда». А я что, против? Да я сам в душе анархист! Вполне по «батьке Махно»:
— И по свободной степи будут бегать свободные кони и люди.
Почему «будут»? Здесь некоторые уже бегают. Называются: «тарпаны» и «бродники». Но — недолго, до первого волосяного аркана.
В средневековье нет свободного рынка труда. Он же формируется путём обезземеливания крестьян. То есть, сначала нужно согнать массу людей с земли, отнять у них всё, включая родственные связи, образ жизни, имущество. Довести их до крайнего обнищания, превратить их в голодную, озлобленную толпу, потом измордовать этот свой народ, потому что такая толпа более склонна к грабежу, чем к труду. А уж потом… Вот так формировался английский рабочий класс в 17 веке, советский — в годы коллективизации и голодомора.
