Сын же был степным орлом, парящим высоко, наводящим ужас. И пусть в этот раз не удалось, ничего, скоро.
Глава 26. День шестьдесят седьмой. Неделя отличного самочувствия. Продолжение
Спасибо за предательство. Это возможность совершить подвиг.
Мор. Избранные цитаты. Глава «Диалоги».
Все же странная штука жизнь. Убили бы меня ночные гости — погиб бы героем. Выжил, и вот сижу в кладовке, арестованный за дикие преступления. Замолчать произошедшее оказалось невозможно. Крики переполошили всю округу, несмотря на форменное безумие природы. Насколько я понимал, заперли меня, в том числе, для моего же здоровья. Солдаты моей же роты были готовы поднять ротного на пики, а может и вовсе разобрать на комплектующие. Увы, не вечна людская слава.
Утром Логор принял решение оставить отряд в городке еще на одни сутки. Основной причиной была разыгравшаяся стихия. Трогаться в путь в условиях бушующего ветра и ливня было глупо. Допускаю, что еще одной причиной был я, что со мной и со всей этой историей делать, никто не знал.
Сразу после короткого рассказа меня отправили на здешнюю гауптвахту, в карцер, в камеру предварительного заключения. А проще — в кладовую дома, в котором я сам и остановился. Заперли снаружи и поставили караул из солдат Меченого. Пришло утро. Меня оставили без завтрака. Потом пришло время обеда, который также забыли принести. Потом потемнело, время ужина еще не наступило, но я сомневался в том, что мне его подадут. Щели в старом срубе кладовки давали плохой обзор, но, по крайней мере, позволяли оценивать время. Несмотря на их наличие, в кладовке было сухо, пыльно, пусто и на удивление тепло. Я устроился прямо на полу, расстелив какую-ту брошенную хозяевами тряпку. Было жестко и неудобно, потом захотелось пить, потом есть. Потом меня сморил сон — сказалась бессонная ночь, полная разнообразных событий. Это позволило сносно скоротать несколько часов, но все равно к вечеру жажда мучила так, что хотелось лезть на стену. Увы, никто не заметил моих мучений.
Думать в кои-то веки не хотелось, мысли обрывками падали в пустоту сознания, боль и жажда уверенно вытесняли логику и рационализм. Вот так всегда, только появилось время разобраться, понять, найти хотя бы умозрительные ответы на возникавшие вопросы, а желание это делать растворилось в пыли кладовой. Я и сам чувствовал себя таким же, как эта коморка — серым, пыльным, заброшенным и ненужным. Колесо истории этого мира крутилось, не замечая мелкого таракана, прилипшего к одной из шестерен. И все мои страсти, потери и испытания не могли изменить этого простого факта.
Что делал и чем жил в это время лагерь, я не имел ни малейшего представления. Только поздним вечером ко мне пришли гости. Вновь — Глыба с Меченым.
— Выходи, пора поговорить, — похоже, Логор был настроен решительно.
— Прямо, побежал, — отсутствие воды и еды в течение всего дня отрицательно сказалось на моем и до того не лучшем настроении. — Сначала я буду пить. Много. Долго. Потом есть. Тоже много. Потом умоюсь, а то сижу здесь в пылище. А только потом, если не умру от обжорства, будем говорить.
Я был не настроен на компромиссы, и даже вытянувшееся от удивления лицо командира не помогло заставить меня изменить последовательность действий.
Пока Логор пытался справиться с замешательством, отреагировал Меченый:
— Ты бы помолчал, а то так и будешь сидеть, мы же и уйти можем.
Я сел на пустую полку, одну из многих, шедших вдоль стены. Что на них раньше хранилось, было непонятно, но за время своего заточения остальные я разломал. На оставшейся, самой низкой, организовал себе новое лежбище. Ну, не вечно же на полу валяться? Вспомнилось, как я старался не нарушить атмосферу дома при заселении. Будем считать, что не нарушил.
— Меченый, ты просто меня плохо знаешь. Тебе простительно. Я умру от жажды, а воды не попрошу. Но если хотите говорить — вперед, только сначала пить. Потом — есть. Потом — мыться. И только потом, может быть, разговаривать. Не устраивает? Тогда идите нафиг.
Теперь вытянулось лицо и у капитана лучников. Чтобы я делал, если бы он пошел бить мне морду, не знаю. Терпел бы, наверное. Меченый, хитрый дядька с озорным не по годам взглядам, только хмыкнул.
— Вот и как с ним быть? Представляешь, он пытался меня убедить, что он — крестьянин. Вот такие у нас крестьяне.
Ответ Меченого я толком не расслышал, поскольку прозвучал он уже за захлопнувшейся за их спинами дверью. Замечательно. Все как всегда. Назло врагам. И довольный собой я стал мучиться дальше.
Еще через пару часов, когда в моей кладовке прочно воцарилась кромешная тьма, дверь опять отворилась. В этот раз зашел караул солдат и чуть ли не пинками стал выдворять с прочно занимаемых мной позиций. Когда в очередной раз один из солдат случайно или умышленно задел мою простреленную руку, я не выдержал:
— Если еще раз, хоть один из вас посмеет меня тронуть, хоть одним пальцем, вы пожалеете. Оба. Пройдет совсем немного времени, меня восстановят, и вот тогда… Я очень, очень злопамятен, — у меня оставалось слишком мало сил и слова чуть слышным шелестом падали в темноту.
Не знаю почему, но до моих конвоиров стало доходить, что надо поаккуратнее и повежливее. Один даже извинился. Пришлось выходить, вежливость — страшное оружие.
Меня, поддерживая с двух сторон, отвели в дом Логора, где при свете очага сидели Логор, Меченый и Тон Фог. Варина на эти посиделки не пригласили.
Я постарался испортить все сразу. Первыми словами, которые я произнес в этой честной компании, был вопрос «и где мой чай?». Логор закатил глаза, Меченый осклабился, Тон Фог посмотрел заинтересованно. Только чаю мне никто из них не предложил.
Это было плохо. Это было отвратительно и никуда не годно. Я был ранен, изношен и физически, и морально. Мне сутки не делали перевязки, не положили новой порции обезболивающего и противовоспалительного лекарства, честно говоря, я даже соскучился по жутковатому вкусу травы жизни. Притом я еще и не слишком соблюдал постельный режим прошлой ночью. Рана периодически кровоточила, боль накатывала волнами и изматывала. К тому же сутки без воды и еды только кажутся мелочью, на самом деле меня уже шатало, ноги подкашивались и норовили отправить тело в более подобающее состоянию положение. Но самое страшное заключалось в том, что мир снова подернулся рябью, голоса стали отступать на второй план, а все окружающее перечеркнули странные цветные полосы, которые так и хотелось захватить ладонью.
Так как креслом, стулом, диваном или еще каким-нибудь предметом мебели, куда я мог бы опустить свое многострадальное тело, никто не озаботился, пришлось привалиться к стене и так, по стенке, без лишних слов и ненужных разговоров сползти на пол.
