Монахиня, что привела меня в эту комнату, вздрогнула, отшатнулась и уставилась в меня расширенными глазами.
— Господин… кто вы?
Я ответил горько:
— Ваша сестра сказала, что я зверь. Но я хороший зверь. По крайней мере, сегодня точно. Еще с утра.
— Нет, — прошептала она, — но вы… кто вы?
Я нагнулся, легко подхватил легонькое тело другой избитой монахини, она, выкрикнув обвинение в мой адрес, почти потеряла сознание и почти не противилась, а я прижал и ее к себе рядом с первой.
А та вздрогнула, повела плечами, уперлась в мою грудь руками и прямо взглянула мне в лицо. Кровоподтеки исчезают на глазах, изнуренное молитвами и ночными бдениями бледное лицо становится ровнее, а бесформенные губы, похожие на безобразные оладьи, уже вернули прежнюю форму, не по-монашески изысканную, даже чувственную, а судя по тому, с какой силой уперлась мне в грудь довольно тонкими руками, кровоподтеки исчезли и по всему ее телу.
Вторая монашка, что почти без чувств, зашевелилась, приходя в себя, подняла голову и с изумлением посмотрела снизу вверх в мое лицо, еще не соображая после обморока, что я мужчина, нечто запретное в их женском монастыре. Надо застыдиться и с визгом убежать, но это такое блаженство, когда боль покидает зверски избитое тело, когда вместо нее возвращается жизнь…
А монашка, что привела меня наверх, упала на колени и взмолилась:
— Господи, благодарим Тебя, что прислал пресветлого ангела защитить верных тебе!.. Этот день мы занесем в святцы, как знак Твоей Любви и веры в нас!..
Я кашлянул, чувствуя себя неловко, будто украл что-то, сказал практично:
— Раны и кровоподтеки — да, но вот девственность вряд ли восстановить сумею. Хотя, если задержаться у вас погостить на недельку, то можно бы попробовать… Не гарантирую, но попытка не пытка… Впрочем, нет, надо идти дальше. Мало ли что хочется… даже очень.
Они смотрели на меня со светлыми и даже просветленными лицами, ничего не понимая из того, что я сказал, ибо сказано же, что слушать надо сердцем, а одна монахиня проговорила тихохонько, словно мышка пропищала под полом:
— Но… может быть… такой святой паладин может и остаться на пару ночей?
Сказала и сама застыдилась, а старшая монахиня, уже входя в роль настоятельницы, произнесла веско:
— Паладин тоже мужчина.
— Спасибо, — сказал я с удовольствием. — И вообще-то… неплохой.
— И хотя он стоек, — продолжила монахиня сурово, — но не следует у него отнимать силы, дабы боролся с соблазнами, когда проще их избежать вовсе.
Я сказал почтительно:
— Золотые слова.
По дороге из монастыря пожалел, что в кармане нет зеркала, а в сумку лезть за украденным у горных эльфов некогда. Интересно бы посмотреть, что у меня за лицо такое, почему он сказал, что лицо убийцы?.. Или становлюсь таким?
Или таким у меня становится, когда я смотрю на врага, которого надо… изъять из обращения?
Широк человек, широк…
Мои звери ликуют, что вот мчимся по заснеженным полям, лесам, перескакиваем овраги, проносимся по замерзшим рекам и озерам, находим могучих противников, что преступили закон, сражаемся и побеждаем, и когда в конце концов впереди показалось и стремительно приблизилось уже знакомое место с котлованом, наполовину засыпанным снегом, даже арбогастр тихонько заржал, а Бобик сказал громкое «Гав!».
Снег в котловане разом провалился, тут же взметнулся белым шипящим паром, а следом в небо победно ударил красный столб огня, шириной с основание большой башни замка.
Темно-багровая фигура возникла разом, словно поднялась вместе с адским огнем, могучий голос прогрохотал:
— Смертный… ты все сделал быстро…
Мне почудился намек на мое подчиненное положение, и я отпарировал с достоинством:
— Это сделано не для тебя. Я лишь очищал землю от нечисти, что оказалась в моих владениях из-за твоего неумелого правления.
Вельзевул чуть пригнулся, рассматривая меня с изумлением.
— Смертный! А в тебе не больше гордыни, чем у любого из нас?
Я сказал сердито:
— Если она обоснованна… то это не гордыня. Это у вас гордыня, когда гордиться было еще нечем, а еще хари задирали!
— Ладно, — сказал он, — ты оказался неожиданно хорош. Хотя монахинь мог бы и не освобождать, лишняя потеря времени. Из-за них ты потерял целый день, а мог бы отправить остальных пятерых в ад на сутки раньше…
— Да? — спросил я саркастически. — Может быть, чтобы тебя обрадовать, надо было еще и монастырь поджечь?
Он ухмыльнулся.
— Неплохо бы. Кстати, почему бы тебе этого не сделать?.. Или хотя бы перенасиловать всех?.. Признайся, смертный, такая мысль была? Была, была, я по глазам вижу! А сказано же, не греши даже в мыслях.
Я буркнул:
— Ну, за грешные мысли, думаю, в ад еще никто не попал. Все мы — потомство Змея и Евы, потому в нас не только мысли, но немало всякой дряни еще. А ты, я вижу, знаешь Святое Писание?
Он посмотрел на меня как на редкостного дурака.
— А кто его знает лучше всех?.. Ладно-ладно, это поймешь потом. А сейчас признаю, ты выполнил очень важную работу.
— Я сделал это не для тебя, — повторил я зло. — И это не работа! Благородные люди не унижаются до работы.
Он поморщился.
— Хорошо, ты сделал важное дело.
— Не буду спорить, — ответил я с достоинством. — Но старался не для тебя, как уже сказал.
— Но ты не вернул Натареллу, — напомнил он, — хотя, как кажется, отыскал.
— Что, — спросил я с недоверием, — ты как-то следил за мной?
— На тебе ее запах, — произнес он с иронией, — что неудивительно, учитывая ее занятие.
— Ее грех невелик, — возразил я. — К тому же понятие прелюбодеяния… постоянно менялось. Вон даже фараоны отдавали своих дочерей в публичные дома, чтобы те научились искусству любви, лишь потом их выдавали замуж. А дочь фараона Хуфу брала плату за свои услуги кирпичами, из которых строили пирамиду для отца. Потом тоже были периоды, когда блудницы то были в почете, то подвергались гонениям… Потому несправедливо законы одного короткого периода на земле распространять на сотни, а то и тысячи лет в аду.
Он посмотрел на меня с интересом.
— А ты не глуп, смертный. Но у нас с тобой будет время поболтать на эти темы, когда попадешь ко мне. А пока… да, согласен я с тобой или нет — неважно. Скажи теперь, что я должен сделать в ответ. За всякую работу должна быть какая-то награда.
Я попросил:
— Оставь Натареллу. Среди живых. Не посылай за ней никого. Пусть ее никто не разыскивает. Она слишком мелкая грешница.
