Ознакомительная версия.
В ужасе бросаются с дороги встречные, не жалея арбы, сворачивают в ухабы и придорожные ямы, а когда вихрь проносится мимо, долго стоят, глядя вслед, благословляя Аллаха за вторично дарованную жизнь и не думая об убогом крестьянском товаре, вываленном в пыль или разбитом на камнях.
Застава на пути. Слыша конский топот, выбегают вооружённые нукеры и падают на лица свои при виде золотой тамги.
– Караван на Мерв проходил?
– В полдень!...
Вновь ударяют в кремнистую землю копыта.
– Караван на Мерв?!
– Прошёл три часа назад!
В пыльной дымке замаячили тополя и глинобитная стена таможенной заставы. И дорога пуста.
– Караван?!
– Прошёл только что, получаса нет... – Лицо десятника бледнеет в предчувствии гнева ханского везира. – Фирман у них в порядке, сборы уплачены в городе, тамга от Карим-бека дана, мы и досмотр не проводили, пропустили ходом...
Семён не соскочил – рухнул с седла.
Вот и всё. Ушёл Муса-ыспаганец, в последнюю минуту улизнул. Здесь, у колодца Сакар-чанга, проходит граница ханства. Дальше земли кызылбаши. Мир с шахом и воинственными туркменскими ллеменами непрочен и куплен дорогой ценой. Гнаться дальше – значит вызвать войну. Здесь тебе не северный улус. Каракалпаки – чёрные шапки, кызылбаши – красные головы... казалось бы, велика ли разница, но в одном случае потерять можешь шапку, а в другом голову. Не можно из-за старой обиды начинать войну.
– Воды... – прохрипел Семён.
Нукер ринулся выполнять приказ, прямиком сиганув через оплывший от времени дувал. Десятник, не дожидаясь приказа, расстелил в тени старого карагача джои-номоз. Семён уселся, склонив голову, спрятал лицо в ладонях.
Ушёл Муса, и приведёт ли случай вновь столкнуться – человеку знать не дано. А ведь совсем рядом был, толькоуруку протяни. Он и сейчас рядом, может быть, вон с того холма острый глаз степняка сумеет разглядеть тяжело нагруженных наров и конную охрану... велика ли та охрана? – десятка полтора лучников; единым махом смять можно, да и не станут наёмные нукеры вступать в безнадёжную битву из-за одного человека, выдадут Мусу-ыспаганца... А вот молчать потом не станут, и осиротевшим погонщикам жаловаться не запретишь, а уж мавле Ибрагиму, ежели жив досель, и подавно рот не заткнёшь. Как ни крути – ушёл Муса. Вот если бы нагнали караван посреди своих земель, тогда иное дело. Поди разберись, зачем везир велел одому из купцов поворотить назад, а потом ищи, куда пропал задержанный вместе со своими людьми, да и был ли такой вообще.
Невесомая ладонь коснулась плеча, Семён повернул голову, не для того, чтобы увидать, а просто – раз зовут, значит, надо. Габитулла сидел рядом на корточках, непроницаемое лицо темней обычного.
– Нойон, скажи, кто он? – Жаркий шёпот полузабытого обращения обжёг слух. – Лучших джигитов пошлю, пластунов... Караван, считай, догнали, ночью возьмём; всех или одного, как прикажешь... сделаем тихо, никакой убыр не прознает... только скажи, кто тебе нужен. Надо – голову в мешке привезу, надо – живого притащу на аркане.
Семей молчал, раскачиваясь, словно ракьяты отбивал.
Габитулла тоже умолк, ожидая решения. А ведь прав мин-баши... не ушло время, сей день можно достать Мусу... опасно, конечно, но бог не выдаст – свинья не съест. Мысленному взору представился Муса: жёсткая петля аркана на шее, вытаращенные глаза полны ужасом, на мясистых губах пузырится кровавая от побоев слюна. Сколько раз это видение услаждало Семёнову душу, и вот теперь мечта грозит сбыться!
За многострадальную жизнь нажил Семён всего двух смертных врагов. Остальных, если и были такие, – господь простит. А вот Василий Герасимов и Муса-ыспаганец особняком стоят. От этих имён душа горючими слезами плачет. С Васаят-пашой Семён сполна рассчитался, уплатил ему и за прежние вины, и за будущие; посчитался за всё, чем Васька перед Семёном согрешил, но всего больше, что человека в себе не соблюл, поддался лести нового века. Жестоко покарал Семён Василия, хотя тот и без того судьбой обижен. Но бот ведь как жизнь повернулась: расправившись с Васькой, в ту же минуту ступил Семён на его дорожку. Кто сочтёт разницу между Васаят-пашой и ходжой Шамоном? И на горчичное зерно, что всех иных меньше, различия не наскрести. Значит, не мог Семён карать, выступил судией неправедным. А теперь, сводит злой рок мстителя с Мусою, и больная совесть велит подумать: не ступил ли ты уже и на дорогу злого ыспаганца? Куда приведёт эта тропка – гадать не надо, довольно оглянуться на себя самого, если отваги хватит. Ох, недобрую память оставил по себе ходжа Шамон! Побивал правых и виноватых, рубил наотмашь, рубил с плеча. Чего больше пролил – крови или слез – то у бога в сокровенной книге записано и в неведомый день прочтётся. Кого тогда судить будут – Мусу или его невольника?
Семён застонал, качнулся, отбив новый ракьят. Всё неправда, не о том думаешь, ходжа, скрывая от себя самого свою же мысль! Какой тебе совести взыскалось, убивец? Не шевелил бы язык ради лжи... Не бога страшишься, а собственной мести. Поквитаешься сегодня с Мусою, чем завтра жить будешь? Доброго в душе не стало – береги злое. Пустодушие хуже смерти. Молча поднялся ходжа Шамон, отступил на шаг, чтобы слуги могли прибрать коврик. Бесцветно сказал: «Не следует ускорять злое раньше доброго...» – с трудом, по-старчески, поднялся в седло и, не оглянувшись, направил коня в сторону благословенной Хивы.
* * *
Разумеется, бешеная скачка конной сотни от столицы до самых границ ханства не могла остаться незамеченной. Верные слуги разузнали, куда именно скакал воинственный ходжа, что спрашивал на заставах, разузнали и о чём шла речь с услужливым Карим-беком. После этого оставалось догадаться, зачем лиса в курятник ходила, и, как следует приукрасив, подать жгучее блюдо венценосному повелителю.
Однако вышло не совсем так, как мечталось Семёновым недоброжелателям, во главе которых стоял сам великий везир. Хану Ануке, конечно, было далеко до своего воинственного и учёного отца, но уж в придворных интригах он был искушён и отлично понимал, где правда, а где извет. Иной раз, случалось, верил хан и извету, если это было нужно ради иной цели, а порой и на правду закрывал глаза. Но тут в царственную душу закралось любопытство: за какой именно надобностью его везир гнался за пришлым купцом и с чего бы вдруг повернул назад? – неужто граница остановила? Да кто ж её, границу, в солончаках проводил? – пару акче туда, пару – сюда...
С утра Анука-хан вызвал к себе ходжу Шамона, якобы поговорить о государственных делах.
Принарядившись и умастив поседелую бороду индийскими благовониями, Семён отправился во дворец. Он догадывался, о чём пойдёт речь, и заранее был настроен мрачно. На всякий случай Габитулле были даны нужные указания, поскольку опала несомненно коснулась бы всей башкирской колонии. О себе в эту минуту как-то не думалось, а вот киргизцы, которых десять лет назад Семён, ничтоже сумняшеся, подставил под убийственный удар пехотного полка, почему-то стали дороги уставшему сердцу. С кем вместе беду бедовал, к тому и душой припал.
Ознакомительная версия.
