Вероятно, он говорил о своем разочаровании — ведь он не стоял первым в очереди к трону. Тем не менее Криспа тронуло его признание, и он опустил ладонь на плечо Эврипа:
— Это важная истина, сын. Будет очень хорошо, если ты ее запомнишь. — Это та самая истина, подумалось Криспу, которая еще не дошла окончательно до Фостия… но Фостию, первенцу, не было нужды об этом думать. Его сыновья такие разные… — А где Катаколон, не знаешь?
— В одной из комнат в этом коридоре, — показал Эврип. — Кажется, во второй или третьей по левой стороне.
— Спасибо.
Позднее до Криспа дошло, что он не спросил, чем занят его младший сын.
Если Эврип и знал, то промолчал — эту полезную привычку он вполне мог перенять у отца. Крисп пошел по коридору. Вторая комната по левой стороне, туалет для дворцовых служанок, оказалась пуста.
Дверь в третью комнату по левой стороне была закрыта. Крисп взялся за ручку. Он увидел переплетение голых рук и ног, услышал женский визг и торопливо захлопнул дверь. Посмеиваясь в бороду, он подождал в коридоре, пока через пару минут к нему не вышел раскрасневшийся Катаколон в мятой тунике.
Он позволил Катаколону отвести себя в конец коридора и без всякого удивления услышал, как за его спиной открылась и тут же закрылась дверь. Он не стал оборачиваться, но засмеялся.
— Что смешного? — процедил Катаколон и сверкнул глазами.
— Ты, — ответил Крисп. — Извини, что прервал тебя.
Взгляд Катаколона еще больше помрачнел, но раздражение в нем явно боролось со смущением.
— И это все, что ты хочешь мне сказать?
— Пожалуй, да. В конце концов, я ничего нового не увидел. Вспомни, ведь я был вестиарием Анфима. — Он решил не вдаваться в подробности оргий, которые закатывал Анфим. Катаколон, скорее всего, захочет ему подражать.
Глядя на лицо младшенького, Крисп с трудом удержался от нового приступа смеха. Катаколону явно было нелегко представить, что его отец — седобородый мужчина с заметным животиком — некогда веселился вместе с Автократором, чье имя даже поколение спустя служило символом разврата всяческого рода. Крисп похлопал сына по спине:
— Имей в виду, парень, что я не всегда был дряхлым, скрипучим стариканом. И когда-то хорошее вино и скверные женщины привлекали меня не меньше, чем любого юношу.
— Да, отец, — пробормотал Катаколон. Ему все еще не верилось.
— Если тебе трудно представить меня любителем радостей жизни, — сказал Крисп, вздохнув, — то попытайся представить Яковизия ну… скажем, молодым мужчиной. Это упражнение пойдет тебе на пользу.
Надо отдать Катаколону должное: юноша честно напряг воображение. Через несколько секунд он свистнул:
— Он, должно быть, был еще тот типчик, верно?
— О, и еще какой, — подтвердил Крисп. — Если на то пошло, он и сейчас еще тот типчик.
Крисп внезапно задумался, не пытался ли Яковизий соблазнить Катаколона.
Вряд ли старый прохиндей чего-либо добился бы; все три его сына интересовались только женщинами. Если Яковизий когда и пробовал обольстить Катаколона или других сыновей Криспа, то они никогда об этом не рассказывали.
— А теперь я скажу, почему прервал тебя в столь ответственный момент… — Крисп объяснил Катаколону, чего он от него хочет.
— Конечно, отец. Я поеду с тобой и помогу как смогу, — ответил Катаколон, когда отец договорил; из троих сыновей он был самым сговорчивым. Даже характерное упрямство, присущее ему наравне с братьями и Криспом, было у него каким-то добродушным. — Вряд ли я буду занят делами постоянно, а некоторые из провинциальных девиц, которых я отведал прошлым летом, оказались вкуснее, чем я ожидал встретить столь далеко от столицы. Когда мы выступаем?
— Как только высохнут дороги. Так что тебе еще не очень скоро подвернется возможность разбивать сердца деревенским девушкам.
— Ладно, — отозвался Катаколон. — В таком случае извини…
И он зашагал по коридору — куда более целеустремленно, чем когда выполнял поручения отца. Крисп призадумался — неужели и он сам был настолько горяч в семнадцать лет? Вполне вероятно, только сейчас ему было столь же трудно в это поверить, как Катаколону представить Криспа одним из собутыльников Анфима.
* * *
— Скоро мы двинемся вперед, — обратился Ливаний к своим бойцам, — чтобы и сражаться, и шагать по светлому пути. И мы не будем одиноки. Клянусь владыкой благим и премудрым, у нас будет лишь одна проблема — не раствориться среди тех, кто присоединится к нам. Мы разойдемся по всей стране, как степной пожар, пожирающий сухую траву; никто и ничто не сможет нас остановить.
Мужчины радостно закричали. Судя по их внешности, многие были пастухами с центрального плато: худощавые, с обветренными лицами, пропеченные солнцем люди, хорошо знакомые со степными пожарами. Вместо пастушьих посохов теперь они держали копья. Их нельзя было назвать самым дисциплинированным войском в мире, но фанатизм цементировал и куда более разрозненные отряды.
Фостий закричал вместе со всеми. Если бы он стоял в толпе молчаливый и угрюмый, его бы сразу заметили, а это в его планы не входило. Он взращивал в себе умение быть незаметным, как крестьянин выращивает редиску, и страстно мечтал, чтобы Ливаний позабыл о его существовании.
Ересиарх тем временем разошелся:
— Пиявки, засевшие в столице, думают, что смогут вечно сосать кровь нашей жизни. Клянусь благим богом, мы докажем им, что они ошибаются, и если светлый путь поведет нас через дымящиеся развалины дворцов, построенных на крови бедняков, то что ж — мы пройдем по этому пути.
Новые крики. На сей раз, присоединившись к ним, Фостий ощутил себя меньшим лицемером: именно чванливое богатство столицы подтолкнуло его к заигрыванию с доктринами фанасиотов. Однако речь Ливания была лишь разглагольствованием и ничем больше. Если какой император за последние несколько поколений и прислушивался к мольбам крестьян, то это был именно Крисп. Фостия тошнило, когда отец в очередной раз пересказывал, как сборщики налогов выжили его из деревни, но Фостий знал также, что этот опыт заставил Криспа желать, чтобы такое не произошло с другими.
— Мы и толстых священников подвесим за большие пальцы, — распалялся Ливаний. — Ведь это они подчищают то золото, до которого не дотянулся император. Разве Фосу нужно столько роскошных домов?
— Нет! — взревела толпа, и Фостий вместе со всеми. Несмотря ни на что, он до сих пор сочувствовал тому, что проповедовал Фанасий. Интересно только, сможет ли то же самое честно сказать Ливаний? Фостию теперь еще больше хотелось знать, насколько велика власть Артапана над лидером мятежников. В этом направлении он не продвинулся ни на шаг с того дня, когда они с Оливрией стали любовниками.
