— Мое место здесь, — настаивала Пелашиль. — Пьеро впустил меня, он учил меня, когда мои соплеменники отказались. Я помогаю ему. Он учит меня, так что я смогу стать мара’акаме. Неужели тебе не понятно?
— Я не стал бы похищать тебя у него. Я спросил только потому, что я не верю, будто бы ты его рабыня.
Пелашиль выпустила его руку и сердито заговорила:
— Ну почему мужчины ничего не понимают? Я с ним, потому что я сама так хочу. Никто мною не владеет. Я не его рабыня и не его жена. Я присматриваю за ним, потому что так хочу. Да, он боится меня, боится многого другого, но он великий и знающий мара’акаме и великий художник, каким ты вряд ли когда-либо сумеешь стать. Вот тебе причина, если она нужна тебе.
— Я тоже тебя боюсь, — сказал Паскуале.
— Отлично.
— Я даже не знал, что ты умеешь стрелять.
— Старик меня научил. У меня на родине, до того, как я попала сюда. До того, как он вернулся в этот ужасный город.
Паскуале узнал то, чего не хотел знать, хотя часто подумывал спросить: спала ли она когда-нибудь с Пьеро. Он сказал:
— Все, кого я знаю, в городе умерли. Что меня теперь держит? Россо все-таки был прав. Если бы я согласился уехать с ним в Испанию, он был бы жив, и многие другие были бы живы.
Никколо из деликатности прошел немного вперед, когда они спорили, но теперь он остановился и подождал их.
— Возможно, у тебя бы получилось. Но скорее всего испанцы убили бы тебя, — вмешался он в разговор.
Они поднялись на вершину холма. Дорога спускалась вниз, к докам, появились первые дома. Город раскинулся с обеих сторон, и во всех его частях зеленые и красные огоньки передавали коротенькие точные сообщения.
Паскуале спросил Никколо:
— Что они передают?
— Если ты наберешься терпения, возможно, я смогу прочитать. Они передают одно и то же сообщение, в простых словах… Ага, — сказал Никколо устало, — будет война. Что за комедия ошибок, Паскуале?
— Значит, в конце концов, мы ничего не сделали, кроме того, что казалось нам правильным. — Он не казался обескураженным. Паскуале понял, что не чувствует ничего, даже разочарования.
Никколо мягко произнес:
— Не исключено, что мы изменили что-то, хотя знать об этом нам не следует. Было бы слишком самонадеянно думать иначе. Только сильные мира сего влияют на ход истории, Паскуале, а мы, прошу прощения, все-таки не входим в их число.
— Только Великий Механик.
— Ну, может, он когда-то и был таким. Но и у сильных мира сего бывают свои мгновения славы, думаю, его — уже позади, в той войне с Римом. Ту выиграли его механизмы, эту должно выиграть что-то еще.
Паскуале увидел движущиеся по реке огни. Огромная океанская maona готовилась отчалить из своего дока; горели огоньки над мачтами судов поменьше, их тянули маленькие светящиеся закорючки взбивающих колесами воду буксиров.
— Идемте, — сказал он. — Это мой единственный шанс. — И он бросился бежать. И когда он бежал, в его душе вскипала радость. Неважно, исполнил ли Якопо его просьбу, неважно, ответят ли ему. Важна только надежда, ожидание. Он остановился у подножия холма, сопя, как машина Хироу, и, когда Никколо с Пелашиль догнали его, он повел их вниз, к реке, шагая по грязной тропке между свечными лавками и мастерскими, выходящими на доки.
На плавучей платформе дока толпились люди. Чуть поодаль стоял корабль. Буксир старательно разворачивал его носом к воротам шлюза, которые выпустят его в воды Большого Канала. Когда Паскуале пробирался через толпу, он заметил над головами народа сверкающее серебро. Это были отполированные доспехи слуги Великого Механика, Якопо, который стоял на крыше экипажа, глядя по сторонам.
Когда Паскуале, а за ним Пелашиль и Никколо добрались до экипажа, Якопо спрыгнул вниз и открыл дверцу.
— Она хочет поговорить с тобой, — обратился он к Паскуале, улыбаясь.
— Надеюсь, и со мной тоже, — сказал Никколо.
Лиза Джокондо ждала внутри, ее лицо белело в свете одинокой ароматической свечки, единственного источника света, потому что ставни экипажа были закрыты. Паскуале с Никколо сели напротив нее на плюшевую скамью, а Пелашиль остановилась у дверцы. Помотала головой и отвернулась.
Никколо сказал:
— Не сомневайтесь, вы узнаете все, что произошло с момента нашей последней встречи.
Лиза Джокондо переплела длинные пальцы. Насыщенный запах ее мускусных духов заполнял маленькое пространство экипажа; как и в прошлый раз, на ней была сетчатая вуаль, поднятая с лица.
— Не сомневаюсь, вы получите огромное удовольствие, рассказывая мне обо всем, синьор Макиавелли, но пока у нас нет на это времени. Все, что я хочу знать сейчас, имеет ли мой муж какое-либо отношение к делу. — Красавица с трудом сдерживала охватившее ее волнение.
— Рафаэля убил венецианский чернокнижник Паоло Джустиниани, — сказал Паскуале. — У синьора Таддеи есть доказательства, что отравленный бокал подавал слуга Джустиниани, а тело этого слуги он найдет на дороге за воротами виллы мага.
Лиза Джокондо с облегчением вздохнула и промолвила:
— Значит, я в долгу перед вами.
— Что касается долгов, — Никколо улыбнулся своей почти незаметной улыбкой, — я бы хотел поговорить с вашим невиновным супругом, синьора. Я видел, что все сигнальные башни в городе передают сообщение о начале войны, и я хотел бы послужить Республике, как служил прежде.
— Я сделаю все, от меня зависящее, но вы должны понимать, что я имею не слишком большое влияние на мужа. Вам самому придется убеждать его в вашей ценности.
— Охотно, — с жаром отвечал Никколо.
Лиза Джокондо дала Паскуале бумагу, сказав, что два места оставлены для него, как и было обещано.
— Хотя стоило это немало. Возможно, это последний корабль, успевающий уйти до начала войны. А женщина снаружи, ваша жена, наверное?
— Пока нет, — сказал Паскуале, заливаясь краской. — Возможно, и никогда. Ее удерживает здесь долг. Никколо, если вы не едете со мной, нам пора прощаться.
— Не переживай за меня. — Никколо с улыбкой смотрел на молодого художника. — Все печатные листки закроют, но Синьории необходим опытный человек, чтобы успокаивать толпу. Война — это тоже жизнь, Паскуале. Война была, война есть, война будет, пока существуют государства, противостоящие друг другу. Война — это просто еще один вид политики, возможно, ее проявление в чистом виде, поскольку она зиждется на одном лишь пороке гордыни. Все государства хотят мира, но любое государство, начавшее войну, тут же обнаружит себя осажденным соседями. Так что я не боюсь войны, так же как я не боюсь погоды.
— Мне будет не хватать вас, Никколо. Вы умеете утешить самым неожиданным образом.
