Обречённый на недолгое существование без души сын Никифия…
***
Это были мертвецы. Живые мертвецы в тюремных робах — те, что по каким-то причинам умерли в своих камерах или оказались здесь же, на этой арене. Где и были убиты. Их здесь всегда было в достатке. И возможно, что Никифия ждала такая же участь — если только его тело окажется пригодным для дальнейшего использования.
И парень нещадно бил их, презрев всякую жалость и сострадание — так, как этого от него и хотели. Он рубил их мечами и топорами, срывал с себя руками, когда они подбирались к нему достаточно близко, чтобы схватить. И пинался ногами, когда они его валили — лишь бы только подняться на ноги и отступить, делая короткую передышку перед следующей схваткой.
Но несмотря на то, что он вроде как отступал, пробираясь всё ближе к краю арены и оставляя одну стойку с оружием за другой, ибо эти дурацкие цепи не позволяли взять его с собой, а ран на его теле с каждым разом становилось всё больше — мертвецы заканчивались. Тела их трепались, теряли возможность ходить и лишались цепких пальцев да своих гнилых зубов. А часто — и замирали насовсем.
Он одерживал над ними верх.
***
Шаос взглянула из-под дрожащих век — свет жутко интерферировал в висящих на ресницах каплях, всё плыло. Но даже когда она отёрла лицо запястьем — стало немногим лучше. Лёжа на боку, она видела, как расплывчатым пятном пытался встать на ноги тёмненький жеребёнок — и как его бледный жгут пуповины перекрученной спиралью уходил вглубь её тела. И видела свой живот — изрядно потерявший в объёме, от чего висел некрасивыми, совсем не милыми складками. И всё же внутри него до сих пор находился объект, размерами превышавший её собственное тело.
Схватки же не останавливались — её утроба пиналась, проталкивала плод наружу. И несмотря на то, что дыхание её уже превратилось в откровенные хрипы — она опять напряглась, мышцами живота сдвигая угнездившегося в ней жеребёнка вниз, в направлении её разбитого влагалища и вылезшей наружу матки. Истончённой, торчащей на добрые десятка полтора сантиметров трубки — розовой и блестящей, с уходящими в неё пуповинами. И пусть она устала, мышцы её утратили тонус, а растянутое чрево с трудом могло стиснуться на плоде — этого хватало, чтобы он двигался. Ведь куда важнее было то, что она была достаточно разбита, и потому требовалось приложить лишь часть тех усилий, что она потратила на рождение первого.
И по мере продвижения выталкиваемого плода, её левая, эта дурацкая, совсем не слушавшаяся её нога сама задралась вверх, а трубка — снова натянулась и в ней стала видна морда второго жеребёнка. В этот раз не чёрного, не белого и не в крапинку — этот пошёл в свою мать и обладал прекрасной голубой шёрсткой. И когда он в несколько схваток вышел из неё по плечи, но будучи охваченным её мягкой, никак не отпускающей его розовой плотью "застрял" — ехидна ухватилась за него руками и с мучительным, сотрясающим до основания оргазмом, попутно выворачивая из себя уничтоженную матку ещё на пару десятков сантиметров, "вытащила" его из себя наружу, тут же к себе и прижав… Впрочем, из-за разницы в массе, это скорее она себя с него стягивала, пока её выпавшая утроба до последнего прилипала к его короткой влажной шерсти, а потом к нему же и подползла, чтобы обнять…
И как жаль, что он то… тоже оказался мёртв. Такое у неё случается, даже с животными — не все они оказываются жизнеспособными.
***
Он выл в голос, когда, сжимая булаву обеими руками, нанёс вертикальный удар по голове последнего живого мертвеца. Толпа возлютовала, голос комментатора исходился на одни лишь эпитеты.
И уже четвёртый контейнер полез вниз. Пока в паре метров от земли он не отстегнулся от цепи и не лёг на землю, а из него, из откинувшейся во время удара стенки, не выползло иное существо. В этот раз одиночное, но от того не менее опасное — это была сколопендра. Только большая. Очень большая сколопендра, длиною всего своего тела достигавшая десяти метров, не менее. И выгнулась перед юношей смертоносной дугой, при этом выщёлкивая своими слюнявыми жвалами и множеством острых лапок ужасающий ритм. И на шее её, у самой головы, был намертво одет металлический ошейник, уходящий клиньями в мягкое тело внутри.
Не долго думая, полуорк кинулся на него в атаке — благо, что длины цепи на его оружии для этого манёвра хватало. И нанёс удар, метясь в промежуток между хитиновыми сегментами насекомого. Громко взревел и… и промахнулся — монстр оказался слишком проворен. Гибкой лентой, он уклонился от булавы, неким хитрым образом изогнулся — и вонзил свои клыки в грудь Никифия. К счастью последнего — недостаточно глубоко, и ударом рукояти по условному черепу гада он заставил его отдёрнуться.
Что в этот момент сказал диктор — орк не расслышал. Он был слишком сосредоточен на битве, но… но теперь его враг будто бы поменял свою тактику. Будто бы испугался или что? Он держался от Никифия на расстоянии. Ожидал лучшего времени для удара? Или просто… просто тянул время?..
От места прокола по телу стало распространяться неприятное тепло. Тепло, быстро перераставшее в настоящее жжение. Настолько сильное, что парень, выронив оружие, сдёрнул с груди рваную робу и съёжился на земле. Эта тварь его отравила, и теперь ждала, пока он умрёт? Или же просто не сможет сопротивляться!
Он сгрёб выроненное оружие непослушной рукой и кое как встал. И стал пятиться назад, выставив его перед собой, при этом зубы его скрипели, а по губам ползла пена. Ему… ему было нужно… ему было нужно оружие подлиннее… Такое, каким бы он смог… Смог…
Нетвёрдой походкой, он подошёл к стоящему у самого края арены стенда. Опёрся на него и несколько лишних секунд перевёл дыхание, при этом стараясь не спускать с выжидающей сколопендры своего взгляда.
Боль было невозможно терпеть. Его жгло, его руки и ноги тряслись, а мысли — и без того беспорядочные — не ложились в нужный ряд. Остался лишь страх и ярость. И потому, схватив со стойки копьё, он из последних своих сил размахнулся — и бросил его за край арены. Чтобы убить хотя бы одного из этих ублюдков!..
По зрителям прошёл ропот, перерастая в восторженный гам, когда прикованная к оружию цепь натянулась и оно по инерции устремилось вниз, в сторону утыканной пиками пропасти.
Отсюда не было спасения. Тот, кто оказался на арене, мог покинуть её только тем путём, каким сюда и попал. И заключённым это не полагалось — насколько бы хорошим и успешным бойцом бы он ни оказался. Ведь даже если бы вся коллекция всяких тварей в клетках и кончилась — его бы просто оставили там подыхать от голода и жажды.
И в слезах, уже не в силах более осознанно шевелиться, полуорк осел на землю. Из-за чего существо стало медленно подбираться к нему, чтобы у этих людей на глазах и сожрать.
— Господин Малкой… — Навзрыд выдавил из себя Никифий. — Я хочу домой. Я хочу заботиться…
Рана жгла нетерпимой болью. Он не чувствовал своих ног. Губы немели, шея и левая рука не слушались. Он был обречён.
— Я хочу и дальше заботиться о ваших лошадях. Хочу кормить их сахаром и сеном.
И на одной лишь руке, он пополз к самому краю арены.
— Хочу чесать их… их гривы… Петь им песенки… — Он свесился над окованным металлом краем — и в последний раз взглянул на волнами устремившегося к нему монстра. — Простите меня, госпо…
Он напряг руку — и подтянулся дальше. Так, что неумолимая гравитация подхватила его и отправила вниз. И Никифий в последний раз в своей жизни испытал то чувство, как от скорости захватывает твой дух, перед тем как навсегда остановиться.
— Уууууу, какая смерть! Отказался принимать её в пасти этой твари. Ну что же, придётся выпускать падальщиков, чтобы они отчистили пики от его вонючего мяса. Ну а вы, как? Готовы к продолжению?! Как вы считаете, смогут ли три мрази, что сожгли амбар, в котором невинно играли наследники одного влиятельного господина, одолеть эту тварь? Или их ждёт та же участь, как и этого полукровку?!
