Я спустился с крыльца, шагнул к коновязи. Уотов арангас скрипел, жаловался, переминался с ноги на ногу. Великана-адьярая на помосте не было — наверное, устал спать и решил прогуляться. Куда? Вокруг — никого. Я пошел в обход. Ага, вот и любимая подруга — берестяная юрта-ураса. В юрте хрипели: тихо, надсадно. Эсех! «Я первый!» Его вчера ковали, ему и ураса. Нам с Нюргуном отвели комнату в кузнецовом доме. Счастье, что от входа близко, а то я бы точно заблудился. В доме Нюргуну не нравилось. Металл напоминал брату о тридцатитрехлетнем плене во чреве железной горы. Нюргун хмурил брови, кривился, как от кислой клюквы. Бубнил: «Не люблю! Не люблю!» Впрочем, упираться, как с облаком, он не стал и позволил закатить свою лавку под крышу.
С утра Нюргун выглядел хуже, чем вчера. Лицо серое, шелушится, будто пылью битое. Руки тряслись: мелко, по-старчески. Он надолго замирал, уставившись в одну точку. Когда его отпускало, брат часто-часто моргал и искал меня виноватым взглядом: «Звал, да? Я не откликнулся?» Хорошо хоть, до ветру попросился. Я отнес его облегчиться — нужник размещался в доме, как у нас. Раздел, подержал, обмыл, снова одел…
Это уже начало входить у меня в привычку.
«Скорее!» — колотилось сердце в груди. «Скорее!» — стучала кровь в висках. Время выгорало сухостоем в лесном пожаре. Сколько его осталось у Нюргуна? Горсточка? Две?! Надо ковать, а кузнец, как назло, куда-то запропастился.
Ну, побрел я искать.
Хрип, летевший из юрты, превратился в сухой кашель-горлодер. Я заглянул внутрь: на лежанке, на смятых шкурах, метался в бреду Эсех Харбыр. Голый мальчишка блестел от пота. Юрту насквозь пропитал тяжкий кислый дух. Обметанные губы пересохли, от них отслаивались белесые чешуйки. В трещинах проступала неприятного вида сукровица.
— Куо-Куо!
Да где ж ты ходишь, блудня? Или ты после вчерашнего не ходишь? Лежмя лежишь?! У изголовья стояла серебряная миска с водой. Я поднес ее к губам парня. Эсех дернулся, толкнул миску, пролил воду себе на грудь.
— Не бойся! Все хорошо…
Он вцепился в посудину обеими руками. Принялся жадно пить, не открывая глаз. Булькал, захлебывался, кашлял, но не остановился, пока не выхлебал все. Я отобрал у парня миску, и цепкие пальцы адьярая с неожиданной силой ухватили меня за грудки. Эсех привстал на ложе, обдал меня горячечным дыханием:
— Нет! Не кричал!
— Ты спи, во сне легчает…
— Я не кричал! — бедняга бредил. — Не кричал!..
Он снова зашелся в кашле, забрызгав меня липкой слюной. Пальцы разжались, и юный адьярай без сил рухнул на ложе. Да где же все? Бросили парня на произвол судьбы! За ним ведь уход нужен!
Я вынырнул из урасы, как из вонючего омута — и, не успев выпрямиться, ткнулся головой в живот мастера Кытая. Кузнец охнул и громко пустил ветры.
— Ой, простите! А я вас ищу…
Уши загорелись от вранья. Уж где-где, а найти в летней юрте кузнеца я точно не рассчитывал. И вот поди ж ты — нашел. Ну, или он меня.
— За мной иди, — велел кузнец. — Нюргуна ковать пора.
Мы направились к Кузне. Под сапогами хрустел черный песок. Почему я раньше не замечал этого хруста? Шаг, другой, и до меня дошло: лязг и грохот, сотрясавшие Кузню день и ночь, смолкли. Вот и стал слышен хруст песка. Сердцем овладела тревога, я едва удержался, чтоб не расшириться по-боотурски. Спеша избавиться от зловещей тишины, сломать ей хребет, я торопливо зачастил на ходу:
— Мастер Кытай, там Эсех. Худо ему, бредит.
— Бредит?
— Ага. Говорит, что не кричал. Может, прислать к нему кого?
— Он правду говорит.
— Какую правду?
— Он не кричал.
— Где? Когда?
— В Кузне, во время перековки.
— Не кричал? Совсем?!
— Зубами скрипел. Кряхтел, сипел, а молчал. В первый раз такое…
«Все кричат. Ну ладно же…» — вспомнил я слова Эсеха. А мальчишка, оказывается, кремень. Гаденыш, а кремень.
— Старуха уже дочку погнала. Вычухается твой Эсех, не переживай. Сарын что-нибудь передавал? Ты своего к Сарыну возил, на показ?!
— Какого своего? Эсеха?!
— Нюргуна!
Арт-татай! Голова широкая, дырявая!
— Передавал! Вот!
Я извлек из-за пазухи бесформенный слиток меди и протянул кузнецу. Испорченные украшения Жаворонка, сплавленные воедино дядей Сарыном — кроме них, у меня больше ничего не было. Сейчас брови мастера Кытая поползут на лоб: «Издеваешься? Где пластинка?!» Что я ему отвечу? Куйте, мастер, Нюргуна наудачу, без подсказок Сарын-тойона…
— Вот ведь!
Кузнец вертел слиток в пальцах. Ощупывал, оглаживал, словно величайшую драгоценность в мире. Обнюхал, лизнул. Клянусь — лизнул! В бормотании кузнеца я слышал нетерпение, смешанное с восторгом. Он приходил во все большее возбуждение, которое — хочешь, не хочешь! — передалось и мне.
Скорее! Время горит!
В дверях Кузни, залихватски сбив шапку набок, подпирал косяк плечом Уот Усутаакы. Адьярай маялся от безделья. Он был не прочь с кем-нибудь поболтать, а лучше — выпить кумысу. На ловца и зверь бежит, читалось на его ухмыляющейся роже. Спеша опередить Уота, я выпалил первое, что пришло на ум:
— Ты почему еще здесь?
— Я? Здесь? Да, я здесь!
— А кто коня брату добывать будет?
— Кэр-буу! Коня?
Уот озадачился. Уот погрузился в размышления. Похоже, о своей прямой обязанности — привести новому боотуру подходящего скакуна — он забыл напрочь.
— Коня! Эсех встанет, спросит: «Где мой конь?» А ты что?
— А я что?
— А ты: «Нету!»
— А я: «Нету!» А, буйа-буйа-буйакам!
— Нехорошо выйдет, а?
— Хорошо!
— Нет, нехорошо. Не по-братски.
— Нехорошо, — согласился Уот. — Плохо.
Он сдвинул шапку на самый нос и поскреб затылок обеими пятернями. Казалось, он уже готов скакать за конем, но вдруг передумал. Беззаботно махнул ручищей:
— Успеется! Вместе поедем! С тобой!
— Со мной?
— Вместе веселей. Коней добудем! Самых лучших!
— Хорошо, вместе! Дай пройти…
— Зачем?
— Нюргуна ковать надо. Как за конями ехать, если Нюргун некованный?
Ф-фух, посторонился. Пропустил.
Время горело-сгорало. Мы неслись наперегонки с пожаром.
2
Я тут ни при чем, верно?
Где мой брат? Куда брата дели?! Кем подменили?!
Был оборванец, стал…
«Жених! — радостно возвестил знакомый голос. — Женишок! Боотур-удалец!» Я аж дернулся, как ужаленный. Нет, почудилось. После вчерашнего из-за каждого угла Куо-Куо лезет! Хотя врать не стану: и жених, и удалец. Взамен тряпья с чужого плеча Нюргун облачился в длинный, ниже колен, кафтан оленьей кожи. Вставки из куньего меха, соболья оторочка, цацки-висюльки. Загляденье! Ровдужные штаны превосходной выделки, с узором по швам. Под кафтаном угадывалась новенькая нижняя рубаха, а штаны уходили в теплые волчьи сапоги на двойной подошве.
