Девушка хотела раскинуть руки, однако мать замерла в нескольких шагах от нее, поклонилась и сказала:
— Мира в пути, обережник.
Земля под ногами дочери закачалась.
Не признала.
— Мама… мамочка, — хрипло выдавила обережница. — Ты что? Это же я — Лесана…
Остриковну, будто хватил столбняк, она застыла и близоруко прищурилась:
— Дочка? — женщина неверяще вгляделась в лицо незнакомого странника.
От дочери ее родной остались на том лице только глаза. И глаза эти сейчас смотрели с такой тревогой, что стало ясно — вот эта высокая, худая, черная, как ворон, девка и есть ее оплаканное дитя.
— Лесана!!!
На крик матери — надрывный, хриплый — из избы выскочила красивая статная девушка.
— Стеша, Стеша, радость-то какая! Сестрица твоя вернулась, — женщина повернула к молодшей заплаканное лицо, продолжая висеть на облаченном в черную одежу парне.
Стояна глядела с недоумением, но уже через миг всплеснула руками и взвизгнула:
— Батюшки! — и тут же кинулась к обнимающимся.
Лесана обнимала их обеих — плачущих, смеющихся — и чувствовала, как оттаивает душа. От матери пахло хлебом и молоком — позабытый, но такой родной запах. Стешку теперь было и не узнать: в волосах вышитая лента, на наливном белом теле женская рубаха, опояска плетеная с привесками, толстая коса свисает едва не до колен.
Вот так.
Уезжала от дитя неразумного, а вернулась и увидела в сестре себя. Да не нынешнюю, а ту — прежнюю — которая пять лет назад покинула отчий дом, уходя следом за креффом. Ту, которой Лесане не стать более никогда.
— Ты, дочка, прости, что хлебово-то у нас без приварка. Разве ж знали мы, что радость такая нынче случится, ты ешь, ешь, — суетилась мать, отчаянно стыдящаяся, что встречает дорогое дитя пустыми щами с крапивой. — Сметанкой вот забели.
И она подвигала ближе плошку с густой сметаной.
— Мама, вкусно, — кивала Лесана, неторопливо жуя и с жадным любопытством оглядываясь вокруг.
За пять лет в избе ничего не изменилось. Та же вышитая занавеска, что отгораживает родительский кут. Те же полки вдоль стен с безыскусной утварью. Старенький ухват у печи, стоит на прежнем месте. Ведро деревянное с водой в углу. Все как в день ее отъезда, только старее.
Хлопнула дверь. В избу вошел отец: заполошный, взволнованный. Из-за его спины выглядывал, блестя любопытными глазами, вихрастый белобрысый мальчишка.
— Мира, дочка, — отец нерешительно шагнул к столу, не признавая в высоком жилистом парне родное дитя, и порывисто, но при этом неловко обнял за плечи.
— Садись, садись Юрдон, — зачастила мать, спешно меча на стол щербатые глиняные миски. — И ты, Руська, садись, нечего впусте на сестру пялиться.
Обедали в молчании. Как заведено. И всем при этом было одинаково неловко. Лесану раздирали десятки вопросов, Стояна отчаянно робела, глядя на девку-парня, мать с отцом пытались сделать вид, будто не испытывают замешательства, и только Руська жадными глазами глядел на висящий на стене меч. Ух, как хотелось поглядеть на него, вытащенный из ножен, подержать в руках! Да разве ж позволят…
Наконец, отец отложил ложку, поймал обеспокоенный взгляд жены, кашлянул, что-то попытался сказать, да так и замолчал, не найдя за душой нужных слов. Тогда Млада Остриковна, отринув заветы предков, воспрещавших жене раскрывать рот поперед мужа, не выдержала:
— Дочка, как уж доехала-то ты? Нешто одна?
Лесана в ответ беззаботно кивнула:
— А с кем же? Одна. Хорошо в лесу! Спокойно. А звезды какие ночами…
Она осеклась, увидев, как испуганно переглянулись родители.
— Мама, да ты не пугайся. Я ж ратоборец. Мне с потемками в дому не нужно прятаться. Вот только… — девушка помрачнела лицом, — гостинцев не привезла. Побоялась не угадать. Давно вас не видела. Подумала, уж лучше вы сами…
На стол лег тяжелый кожаный кошель.
Отец, с удивлением глядя на дочь, ослабил кожаный шнурок и по столу рассыпались тускло блестящие монеты. Столько денег за раз в Остриковом роду отродясь в руках не держали.
— Откуда ж… — удивленно сглотнул Юрдон.
— То плата моя как выученицы — за обозы, — Лесана улыбнулась.
Все, что они с Клесхом зарабатывали, наставник делил пополам. Вот только тратить звонкую монету было не на что — две трети заработка шли на оброчные — Цитадели, остальные ждали своего часа. Да только на что их было пустить? Ни лент, ни бус, ни рубах вышитых не нужно. Все добро немудреное в двух седельных сумах умещается.
— А ты обозы уже водишь? — не утерпел тем временем Руська.
— Года два как, — ответила девушка.
— И Ходящих убивала? — подался вперед братишка.
— Доводилось, — ровно ответила сестра.
Мать и Стояна вздрогнули, отец только крякнул. Повисла гнетущая тишина. Лесана поторопилась ее развеять — пошарила в лежащем на лавке заплечнике и извлекла оттуда свиток с восковой печатью.
— Надо бы за дядькой Ерсеем послать, грамоту на деревню отдать, — сказала она, обращаясь к отцу.
— Дочка, дак Ерсей еще в прошлом годе по осени помер, — растерялся тот: — яблоню старую рубил, а топор с топорища-то возьми, да и соскочи. Прямехонько в переносицу. Нерун ныне староста.
Млада нарочито громко захлопотала у стола, боясь, что имя отца Мируты расстроит дочь. Однако девушка лишь пожала плечами:
— Ну, значит, ему передам. Да и сороку проверить надобно, а то мало ли…
Не услышав в ее голосе ни боли, ни досады, мать успокоилась, а Стояна, все это время сидевшая молча, осмелела и влезла в разговор:
— Поди, узнает староста, кем Лесана стала, локти себе сгрызет, такую сноху проворонил… — она хотела добавить что-то еще, но под грозным взглядом отца осеклась и покраснела.
— Да ну их, — отмахнулась обережница и повернулась к матери. — Я бы в баню сходила.
— Иди, иди, отец затопил, — вновь засуетилась Млада и полезла в сундук за чистыми холстинами и одежой.
Отец тем временем тоже встал и с привычной властностью в голосе заговорил:
— Намоешься как, переодевайся. В порты, гляди, не рядись, чай не парень. А голову-то покрывалом укрой. Оно, конечно, не мужняя ты, да только без косы и вовсе срам. За полдень к Неруну пойдем. Только, недолго плескайся, негоже старосту от дел отвлекать.
Под этими словами Лесана будто окаменела. Медленно поднялась из-за стола и прожгла родителя взглядом, в котором не было ни девичьей робости, ни дочерней покорности. Тяжелым был этот взгляд. Мужским. Юрдон под ним как-то сжался, упал обратно на скамью и побледнел. А дочь сухо проговорила:
— Это тебе он староста. Мне никто. Надо мной только Глава Цитадели власть имеет. Вот к нему я на поклон хожу, когда надобно. А к Неруну твоему шага не сделаю. Чтоб, когда из бани вернусь — тут вот сидел и ждал. Да передай: ежели узнаю, что сорока сгибла, а новой он не озаботился — за бороду на сосне подвешу.
