— До вечера мой муж продержится. Не больше.
Голос ее звучал глухо и в то же время очень громко. Впору поверить, что Сабия-хотун спряталась в огромный горшок и говорит оттуда, сидя на дне. Мой муж? Ну да, они с дядей Сарыном — муж и жена. Но тетя Сабия никогда раньше не называла дядю Сарына «мой муж»! При мне, во всяком случае.
— Продержится? Это называется — продержится?!
Что ж будет, когда дядя Сарын пойдет вразнос?! Вспомнился Зайчик — он, когда Нюргуну в мас-кырсы проиграл, от злости и палку сломал, и доску, и коновязь сломать хотел. Я его еле угомонил. А если б не угомонил? Ну, сломал бы коновязь, еще что-нибудь, и в конце концов всё равно бы успокоился. Не вечно ж бушевать?
А Сарын-тойон?
— Тетя Сабия! Может, лучше обождать?
— Обождать?
— Ну, может, он зырк, зырк — и успокоится, а?
Уши загорелись. Стыдно. Стыдно. Очень стыдно. Что, Юрюн Уолан, увильнуть решил? Авось, само образуется? Ты зачем приехал? Зачем тебя звали? Зачем Баранчай к тебе бегом бежал?
— Его ярость питает, — тетя Сабия глядела в пол. — Он — костер, ярость — дрова. Ярость, злость, страх за детей. Он себя винит, Юрюн. Места себе не находит. Хорошо хоть в погоню не кинулся…
— А если бы кинулся? Да дядя Сарын только взглянет на Уота — в бараний рог скрутит! Детей вызволит — и назад…
— Нельзя ему!
— Почему?
— Уот внизу не один. И потом…
Тетя Сабия разрыдалась. Я растерялся: опять глупость брякнул! Хотел обнять ее, успокоить, но тут Сабия-хотун утерла слезы, встала и быстро-быстро зашагала в сторону кухни.
Я поплелся следом.
— Нельзя ему, — бормотала она на ходу. — Нельзя!
— Ну почему?
— Не вернется. Никогда не вернется. Даже если вернется — не вернется…
На ходу тетя Сабия менялась. Сделалась выше ростом, крепче, мощнее. Ссутулилась, втянула затылок в плечи. Обернулась ко мне, и я едва не закричал. На меня глядела древняя старуха — седая, суровая, костистая. Лицо — скала, изрезанная ущельями морщин. На лугу бушевал Первый Человек-мужчина, и в доме хозяйничала Первая Человек-женщина.
Скользнув по мне равнодушным взглядом, Сабия-хотун зашла на кухню. Подобрала упавший с полки котелок, водрузила на место — и занялась камельком. На меня она не обращала никакого внимания. Что есть я, что нет…
— Тетя Сабия! Это я, Юрюн Уолан!
— Ужин.
— Вы за мной Баранчая посылали! Вот, я приехал.
— Ужин, — повторила она. — Мой муж — Первый Человек. Нельзя оставить моего мужа без ужина. Я приготовлю ему… ему и детям…
— Тетя Сабия!!! — я схватил ее за руку: жилистую, сухую, как крепкая деревяшка. — Ваших детей похитили! Я их верну! Но сначала я верну вашего мужа, дядю Сарына! Вы меня слышите?
— Ужин. Пора варить…
— Помогите мне! Подскажите — как?
— Мой муж скоро придет ужинать.
— Как вернуть дядю Сарына? Прежнего дядю Сарына?!
— Вернуть? — ущелья-морщины задвигались, грозя камнепадом. На лице старухи отразилось сомнение: — Мой муж куда-то ушел? Он не придет ужинать?
И вдруг:
— Жаворонок! Зайчик! Ты спасешь их?
— Спасу, тетя Сабия.
— Обещаешь?!
Она вцепилась в меня: не отдерешь.
— Обещаю. А вы пообещайте мне, что вернетесь, — твердо сказал я. — Мне нужна ваша помощь. Помогите мне, и я помогу вам. Возвращайтесь, тетя Сабия. Я один не справлюсь. Возвращайтесь, ладно?
Я гладил ее по руке, как мама утром гладила меня. Кожа Сабии-хотун под моими пальцами становилась мягкой, разглаживалась, теплела. Рука из деревянной сделалась живой, упругой. Тетя Сабия всхлипнула и едва не упала, но я успел ее подхватить.
— Извини, Юрюн. Накрыло меня. Давай уйдем с кухни.
— Почему? Он сюда смотрит?
— Тут сильнее давит. В гостинной полегче, и окна на другую сторону…
Я помог ей дойти до гостевой комнаты — ноги плохо слушались тетю Сабию. Усадил на лавку, сам уселся напротив.
— Нельзя моему мужу в Нижний мир, — она повторяла это, как заклинание. — Нельзя. Нельзя!
— Понял, тетя Сабия! Нельзя, так нельзя. Вы, главное, подскажите, как его надо распервочеловечивать? Ну, велю я ему: «Эй, дядя Сарын! А ну, усохни немедленно!» Он ведь не послушает?
Она вздохнула:
— Нет, не послушает. Даже не услышит. Его вина гложет. Он глухой, когда виноватый. Сумеешь убедить его, что он не виноват — вернешь.
— Это нам раз плюнуть! Знаете, какой я убедительный?
— Да уж знаю…
— Будет вам дядя Сарын лучше прежнего!
— Не надо — лучше.
Она нашла в себе силы улыбнуться.
— Не надо, — поспешил согласиться я. — Будет как раньше! Точь-в-точь! Ну, я пошел. Вы тут держитесь, хорошо?
— Под взгляд не угоди!
— Не волнуйтесь, тетя Сабия. Я увертливый…
— Стой!
Я замер.
— Подожди, — она уставилась в стену. У меня волосы встали дыбом, а зубы заныли, будто от ледяной воды. Вот как она смотрела! — Пусть он отвернется… Давай! Бегом!
Ну, я и дал.
2
Я не шаман, и бубна у меня нет
Дверь еще не успела захлопнуться за мной, а я уже кубарем катился с пригорка — прямиком в кусты ольховника, голые и жалкие. И хотелось бы лучшего укрытия, да не нашлось поблизости. Хруст, треск, мокрые прутья хлещут по морде, и я, считай, проломил ольховник насквозь, но в конце застрял. Хорошо, что я слабак. Нюргун бы вихрем пролетел, и даже не заметил. Пока я катился-ломился, в грязи измарался — ой-боой! Оно и к лучшему: грязные незаметней. Луг, где куролесил дядя Сарын, из кустов просматривался едва-едва. Я очень надеялся, что Сарын-тойону меня тоже не видать.
Ладно, была — не была!
Я выбрался из кустов. Пригибаясь и оскальзываясь, рванул по склону в ложбинку, ведущую к самой луговине. Да уж, красться у меня получается лихо, совсем как у Вилюя. В детстве мы дразнились: «Слышишь топот-грохот? Это Вилюй к нам подкрадывается»…
Луг я старательно не замечал. Звери чужой взгляд чуют, а дядя Сарын сейчас — хуже зверя. Впрочем, нырнув в ложбину, не выдержал, глянул: что ж там творится-то? Луг дергался в судорогах — серая, бурая, зеленая каша на огне. Исходил паром, дымом, всхлипывал, чмокал, шел пузырями, а посреди этого безумия топтался косматый старец, величественный даже со спины. Когда старец вздумал обернуться, я без стеснения упал на пузо. Не боотуром же вставать? Помню, вставали, больше не хочется. Над головой пронеслась волна жара, за ней — лютый, грызущий кости мороз. Шапка моя задымилась, а брови в один миг заиндевели.
Эй, Юрюнище! Вовремя ты спрятался!
