Естественно, эти маленькие войны обряжались с ритуальной значительностью. Сначала водружалось копье войны, потом исполнялся танец войны, сопровождаемый призывами демонов, одноглазого змея и многочисленных тотемов. Я не поклонялся ничему этому, рано поняв примитивность и бессилие племенных богов. Обычно люди создают богов по своему образу и подобию. Кроме того, я уже верил в себя самого, в свое собственное тело и в то, что оно может сделать, и это не было удивительным после всего, что со мной происходило раньше. Я видел, как храбрецы увешиваются амулетами, оставляют подношения духам и все равно получают копье в горло. Я же, не обожествляя ничего и не откупаясь молитвами, скакал среди врагов невредимым, кося их, как летнюю пшеницу. Если мужская половина крарла гордилась кровавой резней, то я превзошел их всех и заметил, что некоторые заглядывают мне в глаза и у них начинают дрожать колени, когда я приближаюсь к ним.
Я нашел в убийстве сладкую острую радость. Раньше я не осознавал этого достаточно сильно. Выучив этот урок, я сражался бы круглый год, во все времена года. Во всяком случае, я убил больше тридцати человек к тому времени, как мы достигли восточных пастбищ и летней стоянки, и получил прозвище среди крарлов, с которыми мы воевали: Темный Воин Красных Дагкта, Немеченный. Приятно было видеть, как на смену насмешкам и подмигиваниям пришли смятение и ужас. Мой собственный крарл боялся меня больше всех, но, как и Эттук, они начали хвастаться мной. Я раскрашивал себя черными, алыми и белыми красками вместо татуировки и выезжал как утренний дьявол. Я носил волосы распущенными, они никогда долго не удерживались в косах; пусть кто-нибудь поймает меня за них, если ему вздумается, и увидит, как я вознагражу его за беспокойство.
В последней битве перед разбивкой палаток меня ранили в бедро, клинок обломился, и часть лезвия осталась в теле. Когда пришли его вытащить, оказалось, что он плотно оброс мышечной тканью. Пророк сверкал зубами по крарлу и сказал Эттуку, что его сын умрет от грязной раны, но все начисто зажило, к огорчению их обоих.
Со времени Обряда для мальчиков Сил держался от меня на расстоянии, и его слова доходили до меня через вторые руки. А после танца войны его дочь никогда не предлагала мне своего тела, что, конечно, разбило мне сердце. Тем летом я взял жену. Теперь, когда был мужчиной и не жил в палатке для мальчиков, мне нужна была жена, чтобы следить за моей одеждой. Тафре это не нравилось. Она пыталась угадать, каких девушек крарла я буду ценить больше, чем ее. Но скоро и она, и девушки поняли, что больших изменений не произойдет.
Отец Чулы Финнук вошел в раскрашенную палатку в брачный месяц и сказал, что у нее будет от меня ребенок, и я должен признать ее. Эттук позвал меня, привели девушку. Она сильно изменилась со времени наших последних сношений, глаза ее были опущены, веки выкрашены в зеленый цвет, а шайрин вышит бабочками из голубого шелка. Финнук увешал ее фамильными драгоценностями, чтобы показать мне, какое приданое я могу ожидать: золото, серебро и один большой изумруд, которым они справедливо гордились. — Видишь, — сказал он, постучав по ее тугому животу, — это твой посев, Тувек Нар Эттук.
— Так ли? — сказал я. — Откуда мне это знать?
— Чула была нетронутой до того, как легла с тобой в прошлый листопад.
— Я не отрицаю, что овладел ею, но, может, с тех пор ее и другие посещали.
При этих словах ее глаза полыхнули, сверкая как изумруд, но не такие зеленые. Я никогда не видел ее без вуали, но есть способы судить о лице женщины даже через материю, и она была довольно красива по меркам племени. У нее было приятное тело и отличные зубы, о чем у меня было основание помнить.
— Котта говорит, что это ребенок от единственного посева, — заявил Финнук. — Она плодородна, очень хорошая почва, моя дочь.
— Может быть, это будет девочка, — сказал я. — Если она производительница девочек, я ее не хочу. — Но ко мне возвращалось желание. Вспышка в ее глазах возбудила меня слегка, чего не скажешь об опущенных веках. — Забирай ее назад в свою палатку, — сказал я. — Если ребенок мой, она родит до конца месяца. Если она сделала мне сына, я ее возьму.
Я чуть не рассмеялся при виде ее глаз. Я предвидел бурные времена, если мы поженимся.
— Удивляюсь, что она хочет этого, — заметил я. — Она потеряла зуб в моем плече в прошлый раз.
Примерно за шестнадцать дней до конца месяца она разродилась, и это был мальчик. И никакого сомнения в отцовстве, потому что хохолок его был черный.
Нас соединил жрец из другого крарла дагкта. Сил отказался, так как между нами была вражда. Он хотел тем самым пристыдить меня, но ему не удалось. После окончания сражений летнее перемирие опять сближает племена, и за холмом был широкий выбор других святых людей. Чтобы сделать женщину собственностью воина, требуется всего несколько слов, произнесенных в центре огненного круга.
В моей палатке она прибралась, достала серебряную чашу, которую я добыл в одном из налетов, и принесла в ней пиво для меня, как послушная жена. На брачную ночь она оставила ребенка со своей матерью. Мне тогда было пятнадцать, а Чула была на два года старше, но я был выше ее, и мужчины принимали меня за девятнадцатилетнего и даже старше, если не знали даты моего рождения. Когда я отвел ее шайрин, я увидел, что она хорошенькая и хорошо знакома с зеркалом. Ее отец был с ней, несомненно, мягок. Она принесла изумруд как часть своего приданого, и к концам ее волос были прикреплены позванивающие золотые колокольчики. Глаза ее были кротко опущены. Она ни разу не взглянула на меня с того памятного взгляда в палатке Эттука.
— Ну, — сказал я. — Что на этот раз?
— Я твоя первая жена, — сказала она, — и я принесла тебе сына.
— Возможно, ты будешь не единственной моей женой, которая родит мне сына, — сказал я.
— Возможно, — сказала она, — но я была твоей первой женщиной, а этого изменить нельзя.
Тут она пристально посмотрела на меня твердым блестящим взглядом и обвилась вокруг меня плотно, как трава. Я был удивлен ее горячностью. Потом она не хотела отпускать меня. Это была активная ночь.
Позднее я слышал, что она хвасталась мной по-женски. Она также гордилась ребенком, который был красивым, здоровым, крикливым и энергичным малышом. Я не очень сильно им интересовался, несмотря на свои громкие воинские речи о нем в раскрашенной палатке. Нелюбовь Эттука не могла научить меня особой любви к детям. Сын мой рос, как трава.
Летом, кроме охоты, заниматься было особенно нечем. На деревьях зрели плоды, и дикие сады и поля, засеянные ветром, снова плодоносили по склонам гор. Все это не относилось к мужской работе. Это были земледельческие заботы женщин и детей.
