Он прошел в ванную и выпил там порошок от головной боли, после чего вернулся в спальню, повесил пиджак на спинку стула, стряхнул домашние туфли и рухнул на кровать, заложив руки за голову. За окном догорал день. Еще один день в однообразной череде гладких, округлых и сереньких, как морская галька, дней. Иногда ему хотелось сгрести в кулак эти дни-голыши и просеивать их сквозь пальцы, пока в ладонь острыми гранями не вопьется день-бриллиант; но жизнь героя отучает рыться в памяти. Первое, чему учится герой — забывать. Это умение помогает сохранить рассудок; но что прикажете делать, если вопреки всякой логике герою хочется вернуться в прошлое?
«Желание вернуться… Я выжил исключительно благодаря желанию вернуться, — думал он. — Где бы я ни был, в какие бы ситуации не попадал, я всегда знал, что у меня есть дом, есть эта уютная спальня, есть место, куда я смогу вернуться. Я свыкся с этим желанием, оно стало моей второй натурой — так стоит ли удивляться, что, сбывшись, оно продолжает преследовать меня? Меняется только цель, теперь я мечтаю о том, что раньше ненавидел всей душой. Мне снова хочется приключений… Наверно, это старость. Впадаю в детство».
В дверь тихонько поскреблись, скрипнули петли, и в образовавшуюся щель протиснулась хитрая мордашка.
— Деда, ты спишь? — спросила Агнешка шепотом.
— Сплю, — буркнул Феликс, наблюдая за внучкой из-под прикрытых век.
— Это хорошо, — сказала Агнешка, проходя внутрь и притворяя за собой дверь. — Раз дедушка спит, то он не будет против, если я поиграю ножиками, — рассудила она, направляясь к коллекции оружия.
— Агнешка, ты же девочка. Тебе надо играть в куклы, а не в ножики…
— У меня дурная наследственность, — заявила Агнешка, снимая со стены кривой арабский кинжал. — Дед-герой, и все такое прочее… А зачем здесь этот желобок?
— Для стока крови. Чтобы клинок не засасывало в тело.
— Ужас какой! — восхитилась Агнешка. — Слышала б тебя мама… А что это за камушек?
— Зеленый? Изумруд.
— Красивый… — Агнешка уселась на край кровати. — Расскажи, откуда у тебя этот кинжал, — потребовала она.
— Купил. На базаре. В Багдаде.
— Как скучно… Нет чтобы наврать с три короба про то, как тебя им хотели зарезать, а ты дрался как лев, и…
— Я никогда не вру.
— Правда?
— Да, — сказал Феликс. — Чистая правда. Теперь говори, зачем пришла.
— Ох… — тяжело вздохнула Агнешка. — Деда, а можно я с тобой пойду?
— На церемонию? Нельзя. Туда не принято приходить с семьей. Это считается дурной приметой. А герои — народ суеверный.
— Так я и думала…
— Да и скучно там будет, откровенно говоря…
— Ладно, не надо меня утешать, — сказала Агнешка, вешая кинжал на место. — Переживу.
— Вот и умница… А теперь, будь любезна, разреши мне переодеться. Скоро приедет дядя Бальтазар на своей карете, и ты сможешь пожелать удачи Патрику и Себастьяну.
— Скоро — это когда?
— В шесть.
— А сейчас только пять! Даже без десяти!
— Ну и что? Когда я был влюблен в бабушку Эльгу, приходил на свидания за два часа до назначенного срока.
— Это ты к чему? — подозрительно нахмурилась Агнешка.
— Да так, просто… Вспомнилось.
— И вовсе я ни в кого не влюблена!
— А я разве говорю… — невинно улыбнулся Феликс.
— Ну тебя к Хтону, дедушка! — сказал Агнешка, показывая язык и хлопая дверью.
— Я Бальтазара все-таки прибью… — задумчиво сказал Феликс, оставшись в одиночестве. — Взял моду, учить ребенка всяким пакостям. Э-хе-хе, грехи мои тяжкие… — прокряхтел он, подымаясь с кровати. — Однако, и впрямь пора.
Процедуру приготовлений к праздничной церемонии Феликс начал с контрастного душа, после которого долго, рыча от наслаждения, растирал тело жестким вафельным полотенцем, пока кожа не покраснела и под ней привычно не заиграли мускулы. Затем он причесался, протерев ладонью запотевшее зеркало, и, обернув полотенце вокруг талии, вернулся в спальню. Здесь он какое-то время постоял перед трельяжем, презрительно оттопырив нижнюю губу и теребя невесть откуда взявшиеся дряблые складки на боках. Опытным путем (проведя ладонью по подбородку и не услышав характерного скрипа) уяснил, что необходимости в повторном бритье нет, и приступил к собственно одеванию.
Облачившись в нательное белье и надев белоснежную сорочку, он открыл платяной шкаф и начал раздвигать вешалки, подбирая костюм в меру неброский и в то же время — нарядный. После недолгого размышления Феликс остановил свой выбор на темно-серых брюках и коротком камзоле с множеством крошечных серебряных пуговиц. Когда последняя из пуговок размером чуть больше булавочной головки скользнула в предназначенную ей петельку, Феликс поправил воротник и манжеты сорочки и, обреченно вздохнув, извлек из недр шкафа куртку в тон брюкам. Длинная, до середины бедра, приталенная, со стоячим воротником и накладными плечами, куртка (подарок от невестки) являла собой наглядный пример того, как одежда безусловно красивая может быть еще и чрезвычайно неудобной. Но не идти же, в самом деле, на церемонию в повседневном замшевом пиджаке затрапезного вида!
«Воистину, только бес тщеславия может подвигнуть людей на такие жертвы…» — подумал Феликс, вытряхивая скомканные газеты из парадных сапог, целый год покоившихся в картонной коробке на дне шкафа. Феликс надевал эти сапоги с высокими и жесткими голенищами исключительно на День Героя, отчего они так и не успели толком разноситься. «Старый дурак, — обозвал себя он, глядя в зеркало и вертя в руках берет с белым пером. — И куда ты так вырядился? Щегольнуть перед другими старыми дураками и безусыми сопляками? Ох, а еще говорят, что к старости люди умнеют… Стоп, я же забыл самое главное!»
Чертыхаясь, он пододвинул пуф, встал на него и снял со шкафа длинный футляр из карельской березы, покрытый тонким слоем пушистой пыли. «Как же я мог про тебя забыть?» — удивился Феликс. Он спустился на пол, положил футляр на кровать, сдул пыль и щелкнул замками. В футляре, в углублениях синей бархатной подкладки, лежали два клинка: эсток — узкий прямой меч с ажурной гардой, и дага — кинжал для левой руки. Поверх холодно поблескивающей стали валялась пара небрежно брошенных перчаток, одно прикосновение к которым воскресило в памяти массу воспоминаний. В отличие от парадных сапог, перчатки довольно часто бывали в употреблении и потому облегали руки как вторая кожа. Отполированные годами прикосновений рукоятки меча и кинжала привычно легли в ладони, ноги сами собой встали в первую позицию, ангард, парада, финт, рипоста, длинный выпад!.. В правом колене нехорошо хрустнуло. Феликс мысленно выругался, присел на пуфик и перевел дыхание.
