Герцог мне противен, а я ему страшен. Он делает вид, будто снисходит до меня — твари презренной и отвратительной, вымазанной в крови и грехе по уши — но я нюхом чую его страх. Интересно, за ним есть что-нибудь такое, чем могла бы заинтересоваться Тайная Канцелярия? Вот умора, если он боится меня, потому что сам — заговорщик или бунтовщик!
Но по большому счету, мне наплевать на герцога. Ему никогда в страшном сне не приснится способ, которым я лечу герцогиню. Мне становится смешно.
— Герцогиня — сука, — говорю я, смеясь, — но задница у нее хороша. Будем смотреть на все с веселой стороны.
Муха тоже смеется, от смеха помолодев лет на десять. Я наблюдаю за ним и думаю: какая сила создала его таким, какой он есть? Бог? Демоны? Бог начал, а демоны вмешались? Как он себя чувствует внутри такой исковерканной, получеловеческой оболочки? При таком убогом тельце у него, похоже, настоящая человеческая душа — как она там умещается?
Люди чувствуют к нему какую-то животную вражду. Если от меня шарахаются из страха, то его пинают от гадливости. Урод, урод… Не знаю. По мне, не такой уж урод — я видел нормально сложенных людей, которые были мне гораздо противнее. А Муха… его подвижная обезьянья мордашка, по-своему, даже симпатична: глаза большие, блестящие, ярко-зеленые, как у кошки, острый носик, крупный рот, детская улыбка… Выбитый резец, жуткий шрам, сухая рука, на которой эти пьяные скоты ломали пальцы, — всего-навсего увечья. Никаких шрамов от рождения не было — это добрые люди удружили, те, что хотели прикончить его просто от пьяного веселья, другие — у которых он просил милостыню…
Я не могу этого понять.
Я — наследственный палач. На мне написано, на мне печать, клеймо, ярлык. Я — палач с рождения, ничего другого у меня быть не могло. Может, поэтому я не женюсь: кажется дикимобрекать своего ребенка на проклятие. У меня довольно противная, грязная, нервная, тяжелая работа. Я служу королю, как обречен и как умею. Но почему иные люди наслаждаются тем, чем я занимаюсь по приказу и за деньги — не постигаю.
Я бы так не смог. Наверное, золотарь похоже недоумевает, если вдруг увидит дурака, радостно измазавшегося дерьмом. Когда люди при мне убивают собаку или кошку для забавы, бьют детей, измываются над уродцем — меня это раздражает. В этом есть что-то более грязное, чем в любом допросе под пыткой или казни. Ведь я допрашиваю врагов короля, они творили зло — а когда казню, стараюсь закончить быстро и эффектно. Я не деревенский свинорез, чтобы рубить голову с трех ударов — у меня есть представление о цеховой чести, если палачей кто-нибудь возьмется считать цехом.
Муха вообще ни в чем не виноват. И я не уговаривал его остаться жить в моем доме — он остался сам, сам захотел быть моим пажом и слугой. Не знаю, сколько ему лет — он уже не ребенок, но еще совсем молод; он жалостлив, добр, сметлив и привязан ко мне. Он никому не делал зла — даже красть не умеет, ему мешает сухая рука. Разве он заслужил постоянное желание горожан причинить ему боль?
Нам навстречу попадаются две поселянки. Смотрят на меня, хихикают — и вдруг одна расширяет глаза:
— Фанни, это же мэтр Лоннар, палач!
Девицы шарахаются с тропы, подхватывают юбки, улепетывают. Узнали, ишь ты…
— Дурочки, — уязвленно бормочет Муха.
— Обычные девицы, — возражаю я. — Им маменьки запретили с палачами пересмеиваться.
Муха фыркает. Тропинка вливается в проезжую дорогу; высокие острые башни замка плывут над деревьями. Почти пришли.
Я иду к воротам. На дороге довольно многолюдно — и все, даже молодой аристократик верхом на сером крапчатом жеребце, косятся на мой черный плащ, застегнутый на плече бронзовым черепом, и уступают дорогу. Правильно делают.
Среди моих… как бы поделикатнее выразиться… клиентов, ха! — бывали и дворяне. Теоретически могут влететь и аристократы королевской крови, столица рядом. Мне плевать на любые регалии — как смерти.
Меня впускает привратник герцога, спесивый сухой тип с желтушными белками. На меня он смотрит, как на бешеную собаку — с отвращением и опаской. Я широко и приветливо ему улыбаюсь, а Муха отвешивает насмешливый поклон.
— Иди-иди, — бурчит привратник. — Тебя герцогиня ждет, и герцог хотел видеть.
— Какой ты, милый, любезный! — восхищаюсь я. — Хорош, хорош — жаль только, что ты — не гусь.
Выпучивается на меня.
— Ошалел, что ли, Лоннар?
— Будь ты гусь, — говорю я, — твоя печенка сгодилась бы на паштет, а так вовсе ни на что не годится. Подохнешь, если будешь так сивуху жрать.
Муха смеется. Привратник зыркает на меня свирепо и испуганно, поджимает губы и делает вид, что поправляет пышный воротник, а сам тискает ладанку под рубахой. Я прохожу.
Что-то мне не нравится нынче у герцога при дворе. Обычно в приемной ошивается толпа баронов, мальчишки, метящие в рыцари, фрейлины герцогини, которые кокетничают с этим сбродом — а сегодня пустовато. И няня герцогини проходит мимо меня с такой миной, будто ее заставили съесть пригоршню зеленой рябины. Зато меня неожиданно встречает сам герцог.
А вот он — в радостной ажитации. То есть, делает угрюмый вид, насильно сдвигает брови, трясет щеками — но глазки блестят. И морда расплывается в непроизвольную ухмылку.
Что бы его ни обрадовало — мне это не понравится. Тем более, у его камергера вид заговорщика, а лакеи, похоже, перепуганы.
Герцог делает ко мне несколько шагов. Это дико. Я потрясен.
— Ваша светлость?
— Хорошо, хорошо, что ты пришел, Лоннар, хе-хе, — таким тоном, будто сейчас протянет руку. Невозможно. — Ты мне нужен. Сегодня ты сначала для меня поработаешь, а потом уж — у ее светлости, хе-хе…
— Поясницу прихватило? — говорю я, чувствуя себя идиотом.
Он крутит пальцами у меня перед носом, будто хотел сделать «козу» и вовремя спохватился.
— Вора я поймал, Лоннар, — и хихикает. — А ты мне его расспросишь. О тебе хорр-рошо говорят, ты для Тайной Канцелярии допрашиваешь людишек — так этого-то, я думаю, ты — вмиг…
Да кость тебе в глотку!
— Я, — говорю, разглядывая голую девицу на картине, — работаю на короля. По приговорам Тайной Канцелярии или королевского суда. А не так — с бухты-барахты.
Герцог снова хихикает.
