Ознакомительная версия.
И он развернул перед всеми пахнущую типографской краской афишу, где вместо аморфных «Песен о любви» красным по белому значилось: «Первая ночь». В зале снова ахнули, на этот раз восторженно.
Потом Раман чуть не два часа делал замечания по прогону – въедливо, подробно, чтобы не сказать – занудливо. Потом он распустил всех, объявив, что вечерней репетиции не будет.
Потом он поднялся в кабинет и еще раз принял лекарство. Ему страшно хотелось позвонить господину Тритану Тодину, обругать его страшными словами и заверить, что ничего у него не получится; вместо этого он позвонил Второму советнику.
Второго не было на месте.
То есть он, конечно, был.
Но для Рамана Ковича его не было.
Положив трубку, Раман некоторое время пытался уверить себя, что ничего страшного, просто советник действительно очень занят, ведь он Второй как-никак, а не какой-нибудь вшивый консультант по культуре…
Раман мог обмануть кого угодно – но не себя. Он слишком тонко чувствовал подобные вещи. Нюхом.
В воздухе ощутимо пахло жареным.
Он полез было в аптечку за новой порцией лекарства – но передумал. Скверная вещь – передозировка.
Он снова поднял телефонную трубку – и позвонил на работу Павле Нимробец.
* * *
Раздолбеж не врал, утверждая, что билеты раскуплены на полгода вперед. Во всем городе не было газеты, которая пропустила бы событие и не поместила бы в разделе «Светская жизнь» сообщения о предстоящей премьере. Уже в день генерального прогона перед театром стояла плотная толпа, ищущая средства проникнуть вовнутрь. Двух каких-то студентов сняли с крыши, экзальтированную дамочку поймали на водосточной трубе, в непосредственной близости от окон второго этажа; за пятнадцать минут до объявленного начала тесная стоянка перед театром забита была автомобилями с государственными номерами.
Павла и Сава пришли за час. Вахтеры – по случаю осады их на служебном входе было трое – были предупреждены и пропустили их. «Это с телевидения, шеф разрешил».
Штатив поставили в центральном проходе, но Сава заявил, что снимать будет в основном с рук, в динамике; увидеть Ковича Павле удалось лишь мельком. Парадный черный костюм сидел на нем, как на цирковом медведе, маленькие глаза провалились, кажется, в самую середину черепа, оставив на поверхности взгляд – твердый и холодный, будто стальная спица.
Стальная спица бесцеремонно ощупала Саву, потом уткнулась Павле в лицо:
– …где хотите. Не бойтесь никому помешать – если даже явится Администратор и если ему придется из-за вас привстать – ничего особенного. И, Павла… – он приблизил свое лицо к ее лицу, она четче рассмотрела красные жилки на носу и углубившиеся складки вокруг поджатых губ, – кассету – СРАЗУ мне. Не выходя из зала… Ясно?
Ей сделалось холодно. Его страх – иррациональный, ничем, казалось бы, не обоснованный – передался и ей тоже.
– Кассету хорошо бы перегнать, – сказала она, не узнавая собственного голоса. – Она же профессиональная, кассета, ее надо…
Он открыл рот, чтобы ответить – и вдруг переменился в лице.
Павла обернулась.
В ложе бельетажа, опираясь на бархатный бортик, стоял Тритан Тодин. И приветливо махал обоим рукой.
* * *
Самым трудным оказалось делать вид, что ничего особенного не происходит.
Он смотрел, как заполняются ложи; как потихоньку оживает партер, он, Кович, выдал пригласительные всем занятым в спектакле и всем работающим на спектакль – пусть зовут, кого хотят. Пусть будет группа поддержки. Пусть будет как можно больше свидетелей.
Он злорадствовал, видя, как некоторым членам комиссии приходится перебираться повыше, на первый ярус. Потому что для высокочтимой комиссии не хватает места. Потому что театр почти что полон, почти аншлаг, как на настоящей премьере…
Он постоял за занавесом. Он больше всего на свете обожал стоять за занавесом до начала, слушать зал, вдыхая запах сцены и молчаливо обращаясь ко всем этим выгородкам, кулисам и колосникам: помогите! Не оставьте своей милостью еще один, этот, нарождающийся спектакль!..
Пахло расплавленным воском. Противопожарная комиссия под страхом смерти запретила ему жечь на сцене свечи; он вдохнул их запах полной грудью и на мгновение успокоился.
Потом он молча пожал руку Алеришу. Потом пришел к Лице в пустую гримерку, обнял ее и поцеловал в губы.
Он опять был влюблен в нее. Он чувствовал, как она дрожит.
Потом он шел по коридору и пожимал и пожимал протянутые руки. И все, кого он касался и на кого смотрел, улыбались и едва не кланялись.
Потом он велел ведущему спектакля – сосредоточенному хмурому помрежу – давать начало.
И услышал, как во всех динамиках всех в театре гримерок, и в буфете, и в курильне, и в коридоре, и в радиорубке – во всех динамиках зашелестел бесстрастный голос:
– Внимание, начало спектакля. Маска – на сцену. Гости во дворце – на сцену. Внимание, свет в зале…
У Рамана закружилась голова. Шатаясь, он добрел до пустующей директорской ложи и, уже в темноте, навалился локтями на потертый бархат.
Из ниоткуда возникла музыка.
Благородная и грозная, написанная четыреста лет назад и исполненная заново, найденная лично Раманом в запертых шкафах консерваторской библиотеки.
Зал молчал.
Медленно пошел открываться занавес.
На темной сцене стояла спиной к зрителю черная неподвижная фигура. В опущенной руке человека был хлыст, и блестящий осмоленный хвост его лежал на старых, не покрытых половиком досках, будто спящая змея.
Музыка дошла до своего пика.
Человек, не оборачиваясь, двинулся вглубь сцены; прожектор скользнул по темному полотнищу задника, и, повинуясь косому лучу, на бархате зеленовато засветились неровные пятна лишайников.
Мгновение.
Зал не успел осознать, зал схватил воздух сотнями ртов – а музыка уже сменилась, брызнул яркий свет, черной фигуры уже не было, а была толпа в атласных камзолах, первая сцена, гости в княжеском дворце, идет немножко истерично, но зато ровно, как по маслу, а нервы – они потом успокоятся…
И в зале тоже волновались. В зале не могли понять – то, первое мгновение, померещилось или нет?
И только в бельетаже сидели неподвижно. В отблесках ярко освещенной сцены Раман видел белые лица и лихорадочно посверкивающие глаза.
Где-то там, рассеянно улыбаясь, сидел егерь, господин Тритан Тодин…
Раман попытался отыскать его – но не смог. Все люди, сидевшие в бельетаже, вдруг показались ему похожими на Тритана.
Да ведь они все егеря, вдруг понял он, холодея. Все, до одного, старые, молодые – егеря…
Человек, сидевший у самого бархатного барьера, будто ощутил его мысль и повернул голову. Прикосновение его взгляда было, как хлыст.
Ознакомительная версия.
