— Учитель, я выполню вашу волю, — склонился кудрявый воин. — Но меня беспокоит…
— Я знаю. — Старик потрепал юношу по плечу. — Тебя беспокоит платок, который всегда носит на лице твой отец. Потому что тебе предрекли, что ты тоже встретишь Продавца улыбок.
— Да, Учитель. Отец мне это сам говорил. Второй раз мне это сказала цыганка, когда в городе останавливался табор. В третий раз мне это сказали русские волхвы, когда я был в Гиперборее… Они сказали, что мне предстоит получить оружие, от которого невозможно отказаться и которое принесет мне много печали. Что мне делать, Учитель? Ведь вы говорили, что ход судьбы можно изменить…
— Предположим, что твой отец прав, и волхвы руссов верно прозревают грядущее. Что же тебя пугает? Ты боишься применить грозную силу против негодяев, или ты боишься, что не сумеешь отличить негодяев от добрых людей? Или… — Учитель впервые замялся, подыскивая нужные слова, — или ты боишься, что сам пострадаешь, вместе с дурными людьми?
— Нет, Учитель. Я боюсь не за себя. Вы так много сделали для меня, но… в долгом путешествии я увидел такое…
— Ты увидел, что истина и честь, которые мы, поклонники огня, почитаем за высшее благо, смешны и глупы в глазах других людей?
— Да, — едва слышно выдохнул воин, — теперь я боюсь покарать невиновных. Мой отец быстро состарился, он почти не выходит из дома. Неужели, чтобы распугать шайку воров, приходится платить такую цену?
— Я говорил с твоим отцом. Он усыхает, но не из-за того, что показал улыбку разбойникам. Твой отец открыл лицо в диване, перед визирями и муссафирами султана. Он сделал это от безысходности, чтобы спасти тебя и других. Он поступил, как раненая олениха, которую загоняют на обрыв охотники. Он открыл лицо, ожидая справедливости, но справедливости не последовало. Наступил великий страх. Да, нас оставили в покое, но зато казнили и упрятали в зиндан всех тех, кому твой отец показал улыбку. Сместили сборщиков податей, судей и начальника дворцовой стражи. Как можно ответить, пострадали негодяи или добрые люди?
И Слепой старец уверенно пошел по дороге, касаясь ладонью налившихся колосьев.
— Клянусь, я найду ответы, — пообещал юный воин. — Клянусь, я найду для народа парсов живой Камень пути и открою Янтарный канал на четвертую твердь. Тогда мы точно узнаем, что такое истина и что такое честь…
— «…И в этот день надо, чтобы было солнечно. Следует встать в старой части дворца, по-над мостиком через канавку, как указано красной точкой в плане, и ждать, покудова тень от шпиля не упадет на противоположный берег канала и не прочертит острой полосой фасад…»
— О каком шпиле речь? Тут полно всяких шпилей! — Толик Ромашка подпрыгивал сзади, пытаясь разобрать каракули в рукописной тетради Маргариты Богушар.
— Да тихо ты, не мешай! — Рыжая колдунья в шутку шлепнула хирурга по уху.
— «…и тогда, ежели верно зрить под солнце, то промеж канальцем и вторым домом слева отворится жерло улицы незнаемой, неназванной, строго по лезвию тени от шпиля… А ежели поспешить мост пересечь, да на той стороне оборотиться, да свернуть вдруг назад, так словно преграду в зеркале одолеешь…»
— Теперь стойте смирно, вы нам больше не помощники. — Маргарита Сергеевна крепко схватила внучку за оба локтя. — Мы теперь попоем маленько, солнышко притянем…
Они запели.
Вокруг начала собираться толпа. Взбудораженные граждане прикладывали ладошки к козырькам и просто ко лбу, указывали друг другу на непонятное природное явление. Самые эрудированные ответственно сообщали о природных феноменах, другие клялись, что не обошлось без мистики.
Все тени ложились в четкую линию, кроме одной. Одна из незаметных башенок на Миллионной вытягивалась хищным острием в обратную сторону, словно стремилась дотянуться до Невы. С водой в канале тоже творились чудеса. Волнистая поверхность вдруг застыла, натянулась, будто сверху плеснули сырой нефтью. Рябь от порывов ветра больше не тревожила глубину. Как раз в том месте, где странная тень разрезала фасад дома, из глубины, навстречу солнцу, неторопливо поднималось нечто, похожее на жерло смерча, на медлительный водоворот. Туда хотелось смотреть бесконечно, нагибаясь над перилами все ниже и ниже…
— Что же дальше? — зашмыгала носом сестра Настя.
— Дальше… дальше все будет хорошо. — Рахмани беспомощно переглянулся с центавром. Он не мог подобрать нужных слов. Особенно когда видел женские слезы. Он даже сам не ожидал, что, оказывается, стал таким… таким сентиментальным. — Мы сделали все, что смогли.
— Боги непременно повернутся к вам лицом, — подтвердил Кой-Кой. Он тоже не знал, что сказать.
— Вы уходите навсегда? — Аркадий хмуро смотрел на воду.
Вода в канавке меняла цвет с грязно-бутылочного на черный, в ней уже всплывали, уже скручивались янтарные искорки. Черная тень от шпиля, казалось, обрела рельеф. Дома подались в стороны, пропуская невидимую силу. Бабушка и внучка пели все быстрее и притоптывали на месте. Марта, скрипя зубами, в третий раз накладывала на всю компанию формулу невидимости. На Миллионной улице собралась порядочная толпа, многие щелкали камерами, другие бегали от группы к группе, настойчиво выспрашивая, кто должен приехать.
— Навсегда ничего не происходит, — серьезно ответил Кой-Кой. Он первый перемахнул перила и, брезгливо охая, спустился к темной маслянистой воде. — Женщина-гроза, кажется, канал открыт.
Рахмани оглянулся на шпили, на желтую Корону, на серую власть угрюмого гранита. Он подумал вдруг, что почти привык дышать отравой. Привык встречать глаза, похожие на пыльные стволы мушкетов, в которых давно не водилось пороха. Сталь и замки мушкетов пропитались ржавой тоской и ленивой плесенью. Он внезапно подумал, что чертовски устал от этих лиц. Что существует наверняка странное раздвоение, раздвоение и в душе, и в самом отравленном воздухе.
Потому что…
Он привязался к этим сердитым, к этим замечательно-теплым, недоверчивым, злобным, радушным и милым людям. К их чудовищным обычаям.
Но возненавидел священную четвертую твердь. Кажется, именно это прошлой ночью пытался втолковать бородатый хирург. Что якобы у руссов древняя священная традиция — обожать сирот, пьяных, больных на голову и кандальников и при этом истово ненавидеть государство.
Такой уж здесь уклад.
— Ну что, я… — при свете дня Ромашка стал выше ростом, — у меня теперь куча денег, но снова негде жить. И на работу никто не возьмет. Смешно, правда?
— Обхохочешься, — икнула Кеа. — Эй, меня кто-нибудь возьмет на руки? Я ужасно боюсь здешних рыб, они наверняка ядовитые…
