– Верну, конечно. Спасибо тебе. Это был очень полезный подарок.
– Надеюсь… – ухмыляется мой старинный друг, поспешно пряча драгоценный «Nikon» в необъятную дорожную сумку. – Я вот все думал: возможно ли помочь младенцу, вроде тебя, узнать о людях столько, как если бы прожил среди них не одну тысячу лет…
– Как ты, например? – в тон ему подхватываю я.
– Ага, – просто соглашается Торман. – Кровушка-то моя пошла тебе на пользу, вурдалак хренов?
– А как же. И кровушка, и фотоаппарат… Ты весь, целиком, пошел мне на пользу. Не человек – поливитамин какой-то…
– Есть такое дело, – серьезно кивает он. – Ладно, ты уж выкручивайся, как можешь, а я пойду в соседний вагон. У меня, знаешь ли, хобби: постоянно находиться среди нормальных живых людей. Тоже, скажу тебе, непростая наука…
– Непростая, – подтверждаю.
Торман отеческим жестом хлопает меня по спине, водружает на плечо исполинское вместилище дорожного барахла и неспешно бредет к двери, разделяющей вагоны. Она закрывается за Сашкой с громким сухим хлопком, похожим на выстрел.
– Предъявите ваш билет.
Контролер почему-то говорит по-русски. С ума они тут все посходили со своей славистикой! – думаю, роясь в карманах рюкзака.
Я намеренно не поднимаю глаза. Мне все равно, чье лицо увижу я на сей раз. Скорее всего, хитрющую рожу Франка. По большому счету, это ничего не меняет. Франку ли, контролеру ли, черту или архангелу; безумному ли пророку, родившемуся в Год Слона, или очередной, триста семьдесят второй по счету аватаре Кришны; духу-хранителю ближайшего водоема, корыстолюбивому перевозчику Харону или сводному хору гневных и милосердных тибетских божеств, потрясающих черепами с кровью, я не могу предъявить ничего, кроме собственных ладоней, линии которых с некоторых пор пребывают в непрестанном движении, разноцветной картонки с указанием станций отправления и прибытия да ветхой карточной колоды, увенчанной трефовой девяткой с надписью «то самое». Напоследок достаю из рюкзака кожаный мешочек с рунами, вынимаю одну наугад, кладу рядом с билетом. RAIDO, знак, символизирующий и путь, и его завершение, и воссоединение противоположностей, и совет доверять всему, что происходит.
– Ага, круг замкнулся, – задумчиво сообщаю я контролеру. – Или вот-вот замкнется. Как думаете?
– Данке, – бормочет на южногерманском своем наречии сумрачный лысый толстяк, компостирует проездной документ и равнодушно отворачивается от моих сокровищ.
Никакой это не Франк, конечно. Но мне по-прежнему все равно.
Потому что вагон уже пуст, а поезд останавливается на станции под названием «Schцnefing». Белые буквы на аккуратной синей табличке в нескольких местах замараны чем-то красно-бурым – уж не моей ли кровью?
Впрочем, и это – праздный вопрос.
«Ригведа» содержит гимн-диалог Ямы и его <…> близнеца…
Выхожу на безлюдную платформу, мимоходом отмечаю, что даже друга моего Тормана, якобы спешащего к проживающей в этих краях невесте, нигде не видно. Но удивленное выражение к физиономии подклеивать не тружусь. И так сойдет.
Вдыхаю запах влажной земли и свежей хвои, пробую на вкус сладкий горный воздух. Ноги сами несут меня по узким кривым улочкам, кратчайшей дорогой к заветной цели, как я понимаю.
«Небесная лестница» мне на сей раз без надобности, я уже иду по Хохштрассе, Высокой улице, или как ее там… Сегодня я проникну на виллу Вальдефокс через парадный вход: все же я тут и хозяин, и самый желанный гость. К тому же мне назначена встреча. Я уже жду себя, нетерпеливо барабаня пальцами по подлокотнику кресла, обитого красным плюшем. В то же время я приближаюсь к дому, погружаюсь в ароматную утробу сада, поднимаюсь по пологому склону холма туда, где стоит трехэтажный дом с башенкой и блестят мокрые от ночного дождя каменные перила летней террасы.
Открываю тяжелую парадную дверь, навалившись на нее всем телом. Захожу в холл. Знакомая картина. Слева – вход на застекленную веранду; в центре – черный кожаный диван и журнальный столик, справа – кресло, обитое красным плюшем. Оно на сей раз пустует, потому что знакомый – мой! – голос доносится из-за приоткрытой двери.
– Ну вот, теперь я наконец-то могу предложить себе кофе с клубничным пирогом. Интересная инверсия! Не садо-мазо-эксгиби-нарциссизм какой-нибудь вульгарный…
Звучит обнадеживающе. Я в своем репертуаре.
Прохожу на залитую солнечным светом веранду. Здесь и правда накрыт стол. На белой льняной скатерти расставлены чашки и блюдца, большие термосы, с грехом пополам имитирующие чайник и кофейник, сахарница, молочник, тарелочка с тонко нарезанным лимоном. В центре высится круглый пирог, поверхность которого напоминает о ледовом побоище: клубника со сливками, кровь на снегу. Аппетитное, что и говорить, сочетание.
Мой двойник, то ли точная копия, то ли драгоценный оригинал, возится с посудой, безмятежно посмеиваясь над безумием ситуации.
– Две чашки лишние, – бормочет (бормочу). – На стол, как мы с тобой понимаем, здесь накрывает Франк. Вернее, накрыл, раз и навсегда… Этот тип помешан на числе 4. Вечно сервирует стол на четыре персоны. Почему – бог весть… Неужели из-за япо?..
Оборвав фразу на полуслове, передаю чашку ошеломленному гостю. Он – я – нерешительно навис над стулом. Словно бы соприкосновение задницы с плетеным сиденьем – событие роковое и необратимое. Впрочем, очень может быть, что так оно и есть.
Я наконец усаживаюсь за стол.
Ну, слава тебе господи, умостился! Я гостеприимно скалюсь и приступаю к расчленению пирога. Слизываю клубничный сок с ножа. Непроизвольно морщусь, наблюдая за человеком, вылизывающим острое лезвие.
– Лето закончилось, мир стал прозрачным, как оберточная бумага; мои следы больше не отпечатываются на земле, а сны перестали заканчиваться в момент пробуждения… Выходит, я дожил до сентября, – говорю наконец, принимая из собственных рук блюдце с кроваво-молочным лакомством.
– Я тоже, как видишь! – откликаюсь. – Мне понравилось. А тебе?
– Вполне. И что теперь?
– А теперь, – улыбаюсь, – будем продолжать в том же духе… Это, кстати, дрянной пирог. Из полуфабриката. Советую поступить, как я: сливки слизать, желе и клубнику – в рот, а тесто – в трэш!.. Помнишь шарлотку, которую готовила Ленка?
– Сестричкин пирог? Такое не забывается!
– И рецепт приготовления, небось, помнишь. Я же помню!
– Еще бы! Белки отделяются от желтков; первые взбивают, вторые растирают с сахаром. Меня же и припахивали их растирать до белизны.
– Ага. Так я постигал азы медитации, – ржу. – Помнишь, как потом поступали с этими ингредиентами?
