— Ответа?
— Сможешь ли ты убить меня? Убьёшь, или нет, если я попрошу?
Что толку притворяться, что колени мои не подрагивали от страха? Что тот не копошился — в колотящемся до одури сердце, в сбившемся, учащённом дыхании? Эссуй, сладостное предчувствие угрозы; эссуй, предкушающий трепет каждой клеточки тела. Но потом он потянулся, медленно, неторопливо (так что тысячи возможных картин промелькнули, терзая меня, в воспалённом воображении), — и кончики пальцев цепко ухватились за мою руку, притягивая ближе. Одно лишь касание, и весь страх мой обратился нечто иным. Другим. Боги… Богиня.
Ослепительная вспышка белизны вспугнула вязкую черноту. Устрашающий оскал белоснежных резцов. О да, жест, бывший далеко за гранью того, что именуют угрозой.
— Верно, — сказал он. — Попроси вы, и я убью вас.
— Вот так просто?
— Не имея власти над собственной жизнью, вы, на худой конец, стремитесь удержать хотя бы право выбора на смерть. Мне… знакомо это. — Столь много недосказанной сути крылось за сплетением тщательно подобранных слов. И за последующей паузой. Меня вдруг как осенило: Владыка Ночи… а не жаждал ли он сам смерти?
— Не думаю, что в ваших планах рассчитывать на мою добрую волю и право выбора. Тем паче насчёт как, когда и зачем мне умирать.
— Верно, маленькая сладкая пешка. — Я кое-как пыталась сосредоточиться на его словах, покуда рука падшего мягко продолжала странствовать вдоль кожи. Немилосердный, а главное, бесполезный труд — с моей стороны. Я была лишь человеком. Смертной. — Это в порядках Итемпаса брать силой, подчиняя, всластвуя и навязывая свою волю другим. Я же обыкновенно предпочитал добровольные жертвы.
Теперь кончик пальца скользил по ключице, вырисовывая странные узоры. Я едва не отшатнулась прочь, чуть не теряя остатки разума от невыносимого блаженства. Прочь — но не от зрелища хищно обнажившихся резцов. В одиночку никому не сбежать от охотящего зверя.
— Я… я знала, что вы собирались ответить согласием. — Голос податливо дрогнул, срываясь невразумительным лепетом. Я путалась в словах. — Не знаю как, но — знала… знала… — Что была для тебя нечто большим, чем простая пешка. Но последнее — шёпотом, про себя, не смея… не дерзая облечь словом.
— Мой долг — быть тем, что я есть, — произнёс он так, как если бы слова теперь имели смысл. — Ныне. Вы просите?
Я облизнула губы, алчущие, жадные, жаждущие.
— Нет, не смерти. Но… вас. Да, я спрашиваю вас. Прошу вас. Самого — и всего.
— И просьба эта значит — смерть. Смерть — иметь меня. — Последнее предупреждение, в то время, как тыльная сторона ладони, поглаживая, скользила по абрису груди. Пальцы стиснули вставший торчком тугой сосок, — а я, беспомощная, лишь со стоном хватала ртом воздух. Крылья тьмы, обнимающие комнату, дрогнули, смыкаясь, смежаясь, — темнее чёрного.
Одна-единственная мысль натужно пробивалась на свет, вопреки желанию. Слабый отголосок того, что ввергло меня в это безумие, ибо, не смотря на всё, я не страдала тягой к бесмысленному самоубийству. Я хотела жить — и сжигать жалкие ошмётки оставленной мне не-до-жизни. И в то же время — ненавидела Арамери, как бы ни желая понять (принять?) их; желала предотвратить грядущий вал Войны Богов, как бы ни надеясь вернуть свободу Энэфадех. Я жаждала столь многого, противоречивого, невместного, — невозможного, неможного, недолжного… вместе. Но я упёрто хотела всего и сразу. И невозбранно. Возможно, я заразилась от Сиеха ребяческой верой в чудеса.
— После всех взятых вами смертных любовников, — сказала я. Голосом хрипче, чем следовало бы. Он клонился ближе, и ближе, жадно втягивая воздух, словно чуя мои колебания. — После этих, заявленных вами, дюжин смертных душ, — и сказок, что слагались ими, несомненно выжившими, ибо мёртвые молчат.
— Но до столетий ненависти, смертной ненависти, сотворившей из меня чудовище, — сказал Владыка Ночи, и грусть переполняла голос. На один-единственный короткий миг. Теми словами я сама убеждала его прежде; но до странности несправедливым казалось слышать их самой. От него же. — До разлома, до того, как брат мой предательски изъял все те чувства — нежность, мягкость, отзывчивость, — что прежде питали мою душу.
И страх, витавший в сердце, угас. Вот так, просто, отмер.
— Нет, — сказала я.
Рука замерла. Протянув свою, я переплела крепко-накрепко наши пальцы.
— Твои чувства никуда не делись, Ньяхдох. Я ощутила их. Я вкусила их. — И медленно потянула — ближе, ближе, ближе, — поднося к губам. Судорожно подёргивающиеся, словно от изумления, пальцы. — Ты прав насчёт меня; если мне надлежит умереть, то я рассчитываю собственноручно обставить условия своей смерти. На свете есть видимо-невидимо вещей, что мне никогда уже не осуществить… но кое-что покуда подвластно. Вы… ты. — Я коснулась поцелуем дрожащих пальцев. — Докажите мне мою правоту… покажите всего себя снова, свои чувства, свою нежность, Владыка Ночи? Прошу тебя?
Краем глаза я засекла смутное движение. Смещение. Стоило развернуть, подняв, голову, и в глаза бросилось изменение. Перемена. Тягучие тёмные волокна, нити, вились, беспорядочно сплетаясь и расплетаясь, черня, вытравливая чёрные тропы и борозды вдоль стен, окон и пола. Вытекая, сочась из-под ступней Ньяхдоха, растекаясь повсюду, перехлёстываясь плетьми словно сети, бесконечные тенета из тьмы. Мельком виделись, выделясь, за их пределами, странные брожения, сгустки воздуха; то ли наплывы промозглого тумана, то ли ворочающиеся пропасти бездонных воронок. Падший испустил низкий, шелестящий вздох; и крохи его дыхания обвились вкруг моего языка.
— Мне нужно слишком многое, — прошептал он. — Столь полно времени кануло с той поры, как я делился с кем-то частью себя, Йин. Я голоден… я всегда голоден. И мой голод пожирает меня самого. Но Итемпас предал меня, а ты — не Энэфа, и я… мне… страшно.
Слёзы застилали мне глаза, болезненно жаля веки. Резко потянувшись вверх, я обхватила лицо падшего, с силой притягивая к себе. Прохладные губы на сей раз солоновато отдавались на вкус. Думаю, я уловила его трепет.
— Я дам тебе всё, что в моих силах, — сказала, когда мы расцепили объятье.
Тяжело дыша, он прижался лбом к моему, сдавливая до боли кожу.
— Слова… ты должна выразиться словами. Я постараюсь быть… прежним, я правда, буду стараться, но… — Он издал отчаянный, тихий стон. — Слова! Скажи их!
Я сомкнула ресницы. Сколь много моих безвестных арамерийских предков, произнеся их, расписывались в собственной смерти? — Я улыбнулась сквозь слёзы. Присоединись я к их бесчисленной веренице, и смерть моя сказалась бы как нельзя приличествующей Дарре, чья кровь текла в моих жилах.
