И чем больше думал, тем сильнее утверждался в мысли уйти по свету, и не ради утешения или поиска приключений — хоть раз побыть вольным.
Лет десять назад, когда Ражный ещё служил в Таджикистане, спецназ погранотряда подняли по тревоге: из Пакистана через границу в буквальном смысле прорвался нарушитель и ушёл на территорию Горно-Бадахшанской области. Прорвался с неслыханной наглостью, средь бела дня и не в горах — через плодородную долину, где граница оборудована всеми средствами вплоть до вышек; каким-то неведомым образом сжёг, отключил или блокировал все системы сигнализации и оповещения на участке в полтора километра. Пограничный наряд попросту оторопел вначале, когда увидел преспокойно шагающего человека, а прибывшая тревожная группа гнала его целые сутки, однако закордонный незваный гость был не новичок на Памире, знал тропы и скоро оторвался от преследователей. О нем ничего не было известно, кроме того, что он европейского вида, и одной примечательной детали — поскольку через контрольно-следовую полосу он шагал как по проспекту, то оставил чёткие отпечатки подошв китайских кед, примерно сорок девятого размера, поэтому нарушителя сразу же окрестили «снежным человеком».
Спецназ разбросали по горам на путях вероятного движения, и вот через двое суток рано утром Ражный увидел в бинокль точку, движущуюся по склону перевала, и к вечеру она выросла до размеров двухметрового, плечистого человека, а за ним стелился гигантский шлейф оранжево-вишнёвого свечения. И не случайно пограничники, солдаты срочной службы, в первый момент оторопели при виде дерзкого, несущего угрозу нарушителя и, опасаясь брать живым, начали кричать и стрелять с расстояния сорок три метра сначала по ногам, затем на поражение. Высадили по магазину, а он лишь обернулся, погрозил кулаком и двинулся дальше.
Ни оружия, ни каких-либо вещей или горного снаряжения при нем не было, шёл налегке, словно не по Памиру — по Парку Горького. Ражный пропустил его и, зайдя сзади, приказал лечь на землю. «Снежный человек» безбоязненно продолжал прыгать по камням, и пришлось забежать вперёд и встать на пути.
— Отдохни, приятель!
Он меланхолично обошёл Ражного, спустился к речке, сбросил легкомысленную в холодных горах майку и, забредя в воду, стал умываться.
На его правом плече была наколка — дубовая ветвь с желудями. Обычно её делали араксы, ушедшие бродяжить.
— Здравствуй, Сергиев воин, — дождавшись, когда нарушитель выйдет из воды, проговорил Ражный.
Глаза у него были открыты, но тут он словно ещё одни веки поднял, взглянул на камуфлированного спецназовца с оружием и снаряжением, ответил знакомой фразой:
— Богом хранимые, рощеньями прирастаемые… Воин Полка Засадного.
Выпал первый счастливый случай, когда ему встретился араке и был узнан. Да не простой — бродяга, ищущий соперников на стороне: отправляясь в странствие, молодые араксы выходили из-под воли Пересвета, лишались духовного и судного слова Ослаба и, будучи вольными, сами определяли, с кем, где и на каких условиях сойтись в поединке. Прослыша о каком-нибудь силаче, добирались к нему за тысячи вёрст, иногда уходили за границу, уплывали за моря, чтобы устроить с ним нечто вроде товарищеской встречи — единоборства, скрытого от глаз зрителей. А если не находили достойного противника, схватывались с тиграми, медведями и даже львами.
Бывало, что и не возвращались назад, в лоно Засадного Полка — гибли в экзотических поединках, сидели в тюрьмах, поскольку такие схватки часто заканчивались смертельным исходом, заключали длительные контракты и снимались в кино, если попадали в поле зрения Голливуда, или скрывались от властей за неосторожное или умышленное убийство.
Этот бродяга в буквальном смысле охотился за олимпийскими чемпионами, обошёл полмира, уложил десяток боксёров самых разных весовых категорий, столько же каратистов, несколько айкидистов, вольников, дзюдоистов и самбистов. Когда-то замыслил побить всех, кто за последние двадцать лет получал олимпийское золото, однако их оказалось много, и многие из них были уже слабы для схватки или недоступны, поскольку разбогатели, обставились охраной и не допускали к себе странствующих рыцарей.
Бродяга-аракс разочаровался, потерял интерес и теперь возвращался в Россию, но не домой, поскольку такового не имел и грустил об этом.
— Ничего, поживёшь у кого-нибудь из вотчинников в Урочище, — успокоил его Ражный.
— Мне одна дорога — в Сирое Урочище, по доброй воле…. Иначе сдадут Интерполу.
Ражный знал истину — из Засадного Полка никогда, никого и никому не выдавали. Закон этот входил в одно из главных положений устава. Иначе Воинства давно бы не существовало.
Стало ясно теперь, почему он проломился через границу: у него на хвосте наверняка висел Интерпол…
У Ражного язык не повернулся оспорить бродягу: наверное, знал, что говорил.
И все-таки, несмотря ни на что, от него веяло таким высоким и чистым духом воли, что Ражный, расставшись с ним через двое суток в Хороге, несколько месяцев тосковал потом и служба была не в радость. И не сейчас, после поражения на ристалище, а ещё тогда в голове поселилась мысль побродяжить по свету, как говорили раньше, на людей посмотреть и себя показать.
Судя по всему. Скиф тоже недавно вернулся из странствий, правда, не поединков искал за морями, а как всякий инок, ума набирался…
Был бы вольным поединщиком — ушёл бы сейчас прямо из дубравы…
Сиреневые холодные тучи окончательно накрыли восток, портулак спрятал соцветия, мир потускнел, и лишь тогда Ражный встал и пошёл от ристалища последним, как победитель.
Вотчинник встречал его на тропе, ведущей к храму, и, верно, уже знал исход поединка. Однако не это заботило его сейчас, ибо ничего не спросил, не посочувствовал, не утешил, не взбодрил хотя бы взглядом.
— Поспеши, Ражный, — сказал вместо приветствия. — Боярый муж тебя желает видеть.
Это прозвучало так неожиданно, что Ражный дважды переспросил: обыкновенно Пересвет приезжал к победителям, и то не ко всяким и не после каждого поединка, а лишь в исключительных случаях.
Он видел боярина единственный раз, когда ездил на Валдай, за камнем на могилу отца. Встреча была внезапной и короткой, однако носила вполне ясный и определённый характер: отец думал не только о памятном надгробии и о своём намеленном камне — передавал сына, ещё не достигшего совершеннолетия, в руки Сергиева воинства.
Впрочем, нет, была ещё одна встреча, можно сказать, неофициальная, однако они оба поклялись забыть о ней…
Боярый муж сидел на выпирающем из земли корневище Поклонного дуба, словно нахохлившийся старый орёл. Было ему лет восемьдесят — возраст, переходный к иночеству, однако внешне выглядел на полсотни. Синий плащ, шляпа и складной зонтик в руках делали его похожим на обыкновенного горожанина, заехавшего сюда на дачу; на Валдае он показался Ражному крепче, выше ростом и царственнее, что ли, возможно, потому что встречал в боярском кафтане бордового сукна и высокой собольей шапке. Театрализованный этот наряд был никак не сопоставим с современной внешностью, и Пересвет, верно, зная об этом, но следуя традиции, вынужденно обряжался в официальный костюм боярого мужа и чувствовал себя несколько скованно. Кроме того, он ещё там, на Валдае, запретил называть его Пересветом, велел звать мирским именем — Воропай.
