Фагирра, невозмутимый, с чуть приподнятыми уголками бледного рта, проронил негромко:
— Вы усугубляете свою вину, совершая словесное преступление против Лаш…
Тории мучительно трудно было заговорить снова:
— Вы… Не привели ни одного веского доказательства вины моего отца. Всё, что вы говорили… ничего не… У вас нет… ни доказательств, ни… свидетелей.
Она говорила всё тише и тише. Пытаясь разобрать её слова, толпа примолкла, и в душном воздухе зала слышны стали только поскрипывание подошв да сдерживаемое дыхание сотен людей.
Фагирра улыбнулся-таки:
— Свидетель есть.
Тория хотела что-то сказать, она уже вскинула голову, изливая на Фагирру весь свой гнев и презрение — но осеклась и замолчала. Эгерт почувствовал, как вся её сила, вся воля истекают куда-то, уходят, как вода сквозь разомкнутые пальцы; надежда, ещё теплившаяся до этой минуты и помогавшая бороться, последний раз дрогнула — и умерла. В наступившей тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.
Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся, обречённый на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который Солль не мог ответить. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и он чувствовал, как борются в её душе жалость, отчаяние, презрение к его слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость. Тория медленно опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого слова вернулась на своё место.
Несколько секунд в зале всё ещё было тихо, потом, быстро нарастая, пронёсся гул; канцелярист хотел было ударить по столу — едва заметным движением Фагирра остановил его, и никем не сдерживаемый зал какое-то время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по отношению к колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.
Наконец, Фагирра щёлкнул пальцами, канцелярист загрохотал по столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа, хоть и не сразу, примолкла. Судья что-то сказал, Солль не расслышал; канцелярист звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении, эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял его под локоть и поднял со скамьи.
Он затравленно огляделся — Фагирра смотрел на него из-под капюшона, и в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.
Эгерт не помнил, как оказался на помосте.
Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали в два высоких зарешеченных окна. В своём углу оживились подавленные было студенты, Эгерт услышал своё имя, повторяемое по многу раз, повторяемое возбуждённо, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением, или с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жильё и стол, кто сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в весёлых кабаках, те, кто знал о намечающейся свадьбе, вправе были ожидать от него слов, приличествующих честному человеку.
Палач снова вздохнул, пытаясь оттереть от своего балахона тёмное пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и Эгерт ощутил первый толчок вечного животного страха.
Тория глядела в сторону, по прежнему сгорбившаяся, утомлённая, равнодушная.
— Вот свидетель обвинения, — веско сказал Фагирра. — Имя этого человека — Эгерт Солль, последнее время он был вхож в кабинет декана и близок к его дочери… Потому его свидетельство так важно для нас — в ту роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском ритуале… Мы слушаем вас, Солль.
Во всём мире стояла гробовая, неестественная тишина. Два окна смотрели на Эгерта, как два пустых прозрачных глаза; он молчал, и в столбах света танцевали пылинки, и Тория, замершая на своей скамье, вдруг подняла голову.
Наверное, ей передалась его боль и его тоска — но в эту самую секунду он вдруг ощутил, как, осознав ужас и отчаяние любимого человека, она ищет его взгляда.
Он молчал, не в силах выдавить ни звука. Фагирра усмехнулся:
— Хорошо… Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Верно ли, что ваше имя — Эгерт Солль?
— Да, — механически произнесли его губы. По толпе пронёсся вздох.
— Верно ли, что вы прибыли из города Каваррена около года тому назад?
Эгерт увидел башни и флюгера, отразившиеся в воде весенней Кавы, вымытую дождём мостовую, лошадку под нарядным детским седлом, звонко хлопнувший ставень и смеющуюся мать с ладонью у глаз…
— Да, — ответил он отрешённо.
— Хорошо… Верно ли, что всё это время вы жили при университете, тесно общаясь с деканом и его дочерью, что она уже почти стала вашей женой?
Он наконец уступил молчаливым просьбам Тории и решился посмотреть на неё.
Она сидела, подавшись вперёд и не сводя с него глаз; Эгерт почувствовал, как, поймав его взгляд, она чуть расслабляется, и лицо её теплеет, и искусанные губы пытаются сложиться в улыбку. Ей радостно видеть его даже сейчас, на пороге предательства, и она спешит излить на него неистребленную пытками, почти материнскую, исступлённую нежность, ведь его тоже пытают, пытают, может быть, горше и больнее, на глазах всего города, на глазах любимой женщины, она понимает, каково ему, что с ним сейчас, что будет потом, она всё понимает…
Ему легче было бы пережить презрение, нежели сострадание. Он перевёл на Фагирру замутнённые, полные ненависти глаза:
— Да!
И в этот момент во взгляде Тории что-то дрогнуло. Солль снова встретился с ней глазами — и волосы зашевелились у него на голове, потому что он понял тоже.
Трясущаяся рука его легла на шрам. Единственный день. Единственный шанс. Не ошибиться в ответе…
— Верно ли, что в ночь накануне Мора вы находились в кабинете декана и видели всё, происходившее там?
Путь должен быть пройден до конца.
— Да, — сказал он в четвёртый раз. Палач почесал нос — ему было скучно; Фагирра победоносно улыбнулся:
— Верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?
…Стальное лезвие распороло ему щёку, а заклятье переломило его жизнь. Он был самоуверен в то утро, весна выдалась холодная и затяжная, капли скатывались по стволам, будто кого-то оплакивая… Он не зажмурил глаза, когда шпага в руках Скитальца опустилась на его лицо, была боль, но страха не было даже тогда…
Он почувствовал, как шрам на щеке оживает, пульсирует, наливается огнём; всё ещё прижимая к нему ладонь, он глянул вниз — и встретился взглядом с прозрачными глазами без ресниц.
Скиталец стоял у стены, в толпе — и отдельно от всех. Среди множества любопытствующих, возбуждённых, хмурых и напряжённых лиц его длинное, прорезанное вертикальными морщинами лицо казалось бесстрастным, как навешенный на двери замок. «Когда первое в вашей душе обернётся последним… Когда на пять вопросов вы ответите „да“…»
