А кто же был побежден?
Человек, убаюканный строгой колыбельной зимы и за долгие месяцы снега исподволь уверовавший в то, что морозные оковы неразрушимы.
Человек, забывший отчаянную и беззаботную мощь весны.
Я.
Город состоит из стен. Высоких, низких, крупнокладочных, оскольчатых, плачущих от дождя белесыми потеками раствора, на котором градостроители нагрели не одну жадную ладонь. Стен, то хитро, то надменно, то угрожающе взирающих на прохожих оконными проемами и время от времени разевающих беззубые пасти дверей. Стен, заканчивающихся черепичной челкой. Небо есть и над городами, но оно слишком далеко, да еще спрятано в дымке серых струек, поднимающихся из печных труб. Только летом его можно разглядеть. Если поднять голову. Но ведь, как только отведешь взгляд от того, что творится у тебя под ногами, непременно оступишься, не так ли? Потому городские жители никогда не смотрят вверх.
Я тоже не смотрел. И думал, что поступаю совершенно правильно. Но, Бож милостивый, сколько же всего я, оказывается, потерял…
Здешнее небо тоже припорошено дымкой, но не серой, а того цвета, что скрывается в створках раковин. Перламутр, отбрасывающий радостные блики, трепетно-нежный, невесомый. Но это и хорошо. Предстань море над моей головой в своем истинном виде, в спор вмешалась бы еще одна краска, бездонно-голубая.
Сгоревшее дочерна жаркое земли еще не скрылось окончательно под ковром травы. Жирное, вязкое, глянцево посверкивающее крупицами песка. Наверное, вчера здесь прошел дождь. А может быть, утренние росы оказались настолько обильными, что смочили почву на ладонь вглубь и оставили бисеринки своих следов на кончиках травинок – невыносимо зеленых крошечных копий, пробивших щит земли. Это даже не цвет, а издевательство над глазами! Умом понимаешь: через пару седмиц, когда новорожденные растения повзрослеют и окрепнут, когда их станет не в пример больше и всю округу накроет зеленым плащом, эта зелень уже не будет резать глаза, но все равно болезненно щуришься. Спасают только цветочные облака, плывущие над землей. Лепестки, собранные в густые кисточки. Белые как снег, но даже тот, кто увидел бы их впервые, с уверенностью бы заявил, что они – теплые.
А еще птичьи трели. Далекие, но прекрасно различимые. Кажется, что под эти торжествующие колокольчики невозможно уснуть, и все же глаза сами собой закрываются, изможденные нежданно образовавшейся работой. Закрываются, чтобы я сладко-сладко…
– Уже вернулись?
А вот этот колокольчик хоть и вполне вписывался в уже звенящий оркестр, все же хотелось, чтобы звучал на тон пониже. Так голос Нери стал бы еще обворожительнее. Ну и конечно, неплохо было бы разбавить нотки недовольства чем-нибудь противоположным.
– Прохлаждаетесь?
– Греюсь.
В ответ на мое совершенно искреннее признание раздалось что-то вроде фырканья. Ну и пусть. Все равно не буду открывать глаза.
– Как дела на ярмарке?
– Спросите у дольинцев, когда вернутся. Свои обязанности я исполнил.
– И насколько хорошо?
Ей очень хотелось показать свое превосходство, вот только в голосе прежде всего другого слышалось упрямое нежелание уступать, а оно редко приносит своему хозяину победу. И если приносит, то с жертвами, которые обычно сопровождают поражение. Я не собираюсь сражаться с тобой, лисичка. Не собираюсь оспаривать твое право верховодить. Я вообще человек мирный и сонный.
– Как должно.
Она выдержала паузу, правда, еле заметную, прежде чем огорошить меня насмешливым:
– Тогда ничто не помешает вам продолжить вашу службу дальше.
На одеяло, точно в область коленей, упало что-то не слишком увесистое, но округлое, а потому тут же скатившееся на землю. Какого-то прощания или еще одной колкости не последовало: вместо них раздались удаляющиеся по каменной дорожке шаги. И если принять во внимание, как досадливо хрустел песок под ножками Нери…
– Ну вот чего ей от меня надо?
Вопрос не предназначался никому, кроме неба, однако ответ последовал незамедлительно:
– Любви и ласки, как и любой женщине.
Я без удовольствия открыл глаза, чтобы увидеть ухмыляющегося Натти.
– И зачем ей моя любовь?
– А ни за чем, – пожал плечами рыжий. – Она просто должна быть, вот и все. Хочешь навести мосты? Сделай вид, что влюбился.
– Это поможет?
– А то! У женщин ведь как? Если мужчина не влюблен, значит, враг. Выказал чувство? Значит, попал в плен. А с пленниками они подолгу не забавляются. Так, поиграют и забросят ключи от темницы подальше. И чем дольше узник страдает, а вернее, сообщает о своих страданиях и делает это непременно громко, тем меньше тюремщице хочется его навещать. День, месяц, год, и даже ищейки ее след не унюхают.
Что-то подобное я и предполагал. Наверное, если бы внимание Нери, пусть и вынужденное, ничем не грело мою душу, так бы и поступил. А пока мне нравится слышать ее голос, позволю и себе глупо поупрямиться. Особенно если все вокруг настойчиво советуют обратное.
– Предлагаешь сдаться?
– Это тебе самому решать, – хохотнул Натти.
Я вздохнул, откинул одеяло и наклонился, чтобы подобрать футляр, какими обычно пользуются для передачи посланий Цепи сообщений простые смертные. Внутри и правда оказался лист бумаги, скупо исписанный явно почерком управского служки, торопящегося уйти со службы, чтобы успеть к домашнему ужину. «Эрте Сиенн Нодо со-Тавиар испрашивает позволения посетить Блаженный Дол и ожидает решения Смотрителя при Наблюдательном доме города Литто». Можно было бы счесть полученное письмо за глупую шутку, если бы загадочная в своей краткости надпись не была скреплена особой чернильной печатью из тех, за подделку которых провинившемуся отрубали все, что шевелится.
– Это что еще за ерунда?
Натти лениво заглянул в послание:
– Спрашивают тебя, разрешишь приехать или нет.
– Куда?
– Сюда, конечно.
Не спорю, лестно раздавать милостивые соизволения налево и направо, но когда они требуются по пустячным поводам…
– А разве для этого требуется специальное разрешение?
Рыжий посмотрел на меня неподдельно удивленным взглядом:
– Так в любой город, чтобы войти, надо страже доложиться. Сам же видел!
– Страже – да. Так у нас есть застава граничная, на ней пусть и докладываются. Подать платят, к примеру. Разрешение-то зачем?
Судя по тону прозвучавшего далее ответа, мое недоумение было расценено как попытка посягнуть на основы основ. Примерно с теми же, тогда казавшимися непередаваемыми, нотками будущим сопроводителям давал отпор наставник, вбивающий в наши головы всевозможные уложения.
– Порядки такие. Не нами придуманы, а почти веков пять назад.
