Тибо не мог даже представить себе более поразительного признания. Всего в нескольких словах он поведал Емко Гильому самую удивительную тайну мироздания, правду, которую скрывал от всех и каждого, причину, заставляющую сиять звезды и вызывающую смену времен года, — а Емко в ответ лишь вежливо кашлянул, возможно, чтобы скрыть усмешку.
— Прошу прощения, господин мэр, но Леониду это известно уже много лет. Думаю, впервые он узнал об этом от Сары, девушки, которая сидит за кассой в одной мясной лавке. La toute[6] Дот давным-давно это знает. Пожалуйста, расскажите Леониду что-нибудь более захватывающее.
Если бы Тибо был просто потрясен этими словами, он, возможно, не смог бы продолжать свой рассказ, но внезапное осознание того, что его тайна всем известна, что во всем Доте лишь он один не находит ее чем-то обыденным и само собой разумеющимся, даже скучным, нельзя было описать невыразительным словом «потрясение». Несколько секунд он молча открывал и закрывал рот, но потом, возблагодарив доверительный полумрак, наполняющий комнату, рассказал всю свою историю.
Дослушав ее до конца, Емко Гильом издал вздох — если верить полярным исследователям, именно так вздыхают огромные киты среди льдин — и сказал:
— В это почти невозможно поверить. Одно дело превращение в животное — в конце концов, и Леонид прежде был учителем танцев в одной частной школе для девочек, пока ему не пришлось сменить обстановку. Даже призрачный цирк, существующий в центре города и при этом никому не ведомый, — еще куда ни шло. Да… — Гильом пошевелил пальцами, — да, я мог бы убедить присяжных, что это правда. Но идея о том, что мэр Дота, добрый Тибо Крович — или, по крайней мере, его близкий друг, — может сознательно укрывать женщину, подозреваемую в убийстве… Это просто нелепо, смехотворно, это противоречит здравому смыслу! — Гильом с довольным выражением посмотрел на Тибо и спросил: — А знаете ли вы, что это означает?
— Что никто в это не поверит, и я напрасно изводил себя тревогой?
— Господи, Крович, разумеется, нет! Это означает катастрофу, бесчестье, потерю репутации. Вас ждет тюрьма и, что еще хуже, полное лишение права на пенсионное обеспечение! Крович, да они повесят вас, если смогут, и чтобы на это посмотреть, сбежится весь город, затаптывая в давке детей и старушек. Вы ведь такой же, как они, Крович. Как же вы можете надеяться, что вам простят такое?
Тибо тихо сидел в своем темном углу. Он знал, что Гильом говорит правду.
— Вы сказали, что когда собаки побегут по моему следу, вы придете мне на помощь.
— И я говорил это вполне серьезно. Готовы ли вы полностью доверить мне свою судьбу?
— Конечно.
— Тогда я загляну к вам завтра вечером. Приходите на работу, как обычно. Ведите себя, как всегда. Оставайтесь спокойным и невозмутимым. А теперь позвольте мне вас не провожать.
Тибо встал, но прежде, чем он дошел до двери, Емко Гильом заговорил снова.
— Знаете, вы все-таки не совсем такой, как все. После стольких лет поисков я, кажется, нашел рисовое зернышко, не похожее на другие.
Жимолость вовсю старалась напоить ночной воздух своим ароматом, и пьяные мотыльки восторженно бились о фонари. Тибо шагал по хорошо знакомым дорожкам парка, поскрипывая ботинками по гравию. Добравшись до дома, он постарался не задеть колокольчик у калитки. Утром он не стал закрывать входную дверь на ключ, чтобы не беспокоить Агату, когда придет, но она все равно прибежала в прихожую, чтобы станцевать вокруг него радостный танец. Превращение завершилось.
За те часы, что Тибо не было дома, Агата, как и обещала, избавилась от одежды и теперь была совершенной далматинкой. Весело повиляв задом, она сказала:
— А я знала, знала, что это ты. Я услышала твои шаги, еще когда ты шел по улице.
— Не может быть.
— Может. А еще тебя выдал колокольчик у калитки.
— Я его не трогал.
— Тибо, он поет от счастья, когда ты проходишь мимо. Разве ты не знал?
— Не знал, — сказал Тибо, не в силах удержать нотку горечи. — Я иду спать.
Агата осталась сидеть у лестницы, глядя, как он поднимется наверх.
— Я люблю тебя, Тибо Крович, — сказала она.
— Я тоже люблю тебя, Агата.
— Да, но я люблю тебя так, как ты того заслуживаешь, как может любить только собака, ничего не прося взамен, кроме возможности любить.
— И я люблю тебя, как собака, с тех самых пор, как впервые тебя увидел. Ты останешься спать на кухне или ляжешь в постель?
Агата ничего не ответила, и Тибо лег спать один, на стеганое одеяло, которое давным-давно сшила его мать. Он не стал задергивать шторы, чтобы солнце разбудило его утром. Посмотрел в зеркальную дверцу шкафа, увидел свои подошвы. Спать не хотелось.
Через некоторое время Тибо услышал, как Агата забирается вверх по лестнице, постукивая черными ногтями по дереву. В дверях она остановилась, села и стала молча смотреть на него. Он тоже ничего не сказал, только поощряющее похлопал по матрасу. Агата, опустив голову, подошла поближе и лизнула его руку, потом забралась на кровать и свернулась калачиком в ногах. Ее белая кожа серебрилась в лунном свете, темные пятна казались чернильно-черными. Тибо нежно погладил ее.
— Я очень рад, — сказал он, — что, превратившись в собаку, ты не разучилась разговаривать.
— Тибо, не говори глупости. Все собаки умеют говорить. Мы просто предпочитаем этого не делать. Мы не говорим, а слушаем. Это такой способ показать свою любовь.
— А другие способы есть?
— Да, Тибо.
Потом наступило утро.
«Приходите на работу, как обычно. Ведите себя, как всегда. Оставайтесь спокойным и невозмутимым», — говорил Емко Гильом. Однако для Тибо этот день вовсе не был обычным. Он не мог вести себя, как всегда. Он не был спокоен и невозмутим.
Во-первых, он проснулся от тяжелого сна, запутавшись в одеяле, и обнаружил, что опоздал на трамвай. Агата лежала рядом и дышала ртом, высунув язык между зубами. Он не стал ее будить. Сходил на кухню, приготовил завтрак, вернулся и, лежа на кровати, покормил Агату с рук, время от времени целуя ее в нос.
— Мне надо идти на работу, — сказал он наконец.
— Почему? — спросила она. Далматинам свойствен куда более разумный взгляд на жизнь, чем людям, да и Тибо не смог придумать внятного ответа, так что пришлось ему задержаться еще немного.
— Мне надо идти на работу, — сказал он наконец.
— Да, наверное, и в самом деле надо, — отозвалась Агата. — Хочешь, я пойду с тобой?
— Нет, не стоит. Не думаю, что Петеру Ставо это понравится.
