Ознакомительная версия.
Так происходит не всегда, а почему — этого никто не может объяснить, так же как не могут объяснить ученые доктора, почему, если все в городе дышат одним и тем же воздухом, занесенным отравленным ветром, одни заболевают, а другие — нет. Не все захворавшие желтой лихорадкой умирают, и эта оставленная несчастным надежда порой бывает страшнее повальной чумы либо оспы, когда обреченные смиряются со своей участью. Известно одно: среди заболевших чаще умирают те, кто слабее, в первую очередь — дети.
В начале июня по крутым улицам Старого Реута застучали колеса похоронных дрог. И неподвижная сухая жара тяжко упала на город, засыпая его ядовитой пылью.
Жуткое, выпивающее зрение солнце немного передвинулось к западу, но лучше не стало. Убийственная сухость стояла везде, и не было ни защиты от нее, ни сил этой защиты искать.
Она прикрывала слезящиеся глаза рукой и не знала, говорит ли, вспоминает о разговоре или только собирается сказать:
— Не впускай его! И немедленно собирай вещи. Город могут закрыть в любой день, в любой час.
— Да пойми же ты, мы не можем заразиться от тебя, эта болезнь…
— От дурного воздуха. Слышала сотни раз. А на самом деле? Никому не известно. Похожее говорят и о чахотке, но, если в семье заболевает чахоткой один человек, потом заражаются и другие. А твои родители умерли от желтой лихорадки. И Тимандра… наверное, не встанет уже. Одна кровь. И я знаю — дети не выздоравливают. Поэтому ты не пустишь Бена ко мне, и заберешь его, и увезешь из города. Сегодня.
— А что я ему скажу? Что мы бросили его мать, больную, одну, без всякой помощи, может быть…
— Нет. Я понимаю, тебя увезли, и твоя мать… Но я не умру. Потому что… меня спасет то, что раньше убивало. Она даст мне силы… она поддержит меня.
— Я не могу оставить тебя!
— Можешь. Если городские ворота на замке, иди в порт, к коменданту, обратись к Лиге, подкупи любого чиновника, никто тебя не осудит, все равно таможня разбежалась, я знаю… — Она говорила с упорством, рожденным навязчивой идеей. — Умоляю тебя! Пожалуйста! Я сумею выздороветь, если не буду беспокоиться за вас. Но если с Беном… с тобой… что-нибудь случится, я не переживу.
А потом Бен снова забарабанил в дверь и закричал: «Мама!»
Солнце ушло совсем, и зрение немного прояснилось, а вместе с ним прояснились мысли. Теперь Селия понимала, что разговор происходит не ныне и не наяву. Это уже было. Ей все-таки удалось убедить Оливера забрать сына и уехать. Она смутно помнила, как это происходило. Кажется, она валялась у него в ногах… или, наоборот, приказывала, угрожала? Не важно. Она своего добилась. Они покинули город. Если бы они чуть промедлили, это стало бы уже невозможно. Когда… когда это произошло… три дня, видимо… нет, больше. Собственно, было бы поздно и тогда, если бы Оливер за годы службы в порту не завязал некоторые связи и не укрепил их. Кинвал, комендант порта, нередко бывал гостем в их доме, так же как Эгберт Озвинсон, представляющий Лигу в Старом Реуте… Правда, сейчас не помогли бы и они. Город был взят в кольцо карантинных застав. Там, похоже тоже не слишком доверяя разговорам о том, как передается зараза, днем и ночью жгли костры, как при чуме, и дым клубился над и без того раскаленными дорогами. А на рейде стояли корабли Лиги. Заперто. «Хорошо, что мои уже далеко. Как-то Бен переносит дорогу? Он, конечно, храбрый мальчик, но такой маленький, пять лет только осенью исполнится, он от меня не отлучался никогда… вот опять прибежал, стучит… но ведь Оливер увез его?»
Нет, ей не мерещилось. Внизу что-то стучало и бряцало. Неужели они вернулись… или их заставили вернуться? Селия спустила ноги на пол, прислушалась. Если это они, почему не зовут ее? И голосов вообще не слышно. Может быть, Морин? Но Морин так давно не приходила… Она думала, ее уже на кладбище свезли…
Во время прошлого приступа, когда ее трясло от озноба, она натянула платье, а потом не сумела из него выползти, поэтому сейчас одеваться не было нужды. Шатаясь, она добралась до выхода из комнаты — босые ступни оставляли следы на пыльном неметенном полу — и, не выпуская перил, ступенька за ступенькой одолела спуск.
На кухне был какой-то человек. Пригнувшись, он шарил в погребце, временами что-то выгребал оттуда и бросал в мешок.
Из-за слабости Селия не сразу смогла понять, кто это и зачем здесь. А разгадка была проще простого. Немало домов стояло покинутыми по причине смерти или бегства хозяев, и охотники за выморочным добром обыскивали их. Вот и к ней пришли. «Врешь, падаль, я еще жива!»
Мародер уловил движение за спиной и развернулся, втянув голову в плечи. Расслабился, увидев беззащитную одинокую женщину. В полумраке Селия различала лишь, что кожа и белки глаз у него отливают густой желтизной.
Как у нее.
Она была безоружна. Ржавый кошкодер пылился где-то в чулане, равно как и арбалет, и никуда они уже не годились за отсутствием ухода и за давностью лет. И даже ножа она не догадалась захватить наверху. Тело не повиновалось ей… но оно повиновалось кому-то… кому-то другому… силе, вздернувшей ее, будто перчатку на руке.
Она сделала шаг. Другой.
Неизвестно, что сделал бы вор, если бы она приблизилась к нему. Может, он рассчитывал управиться с ней голыми руками. А может, соизволил бы вытянуть кривой нож из-за кушака. Но раньше, чем она успела это сделать, он дернулся, схватился за голову и, распахнув рот, мешком рухнул на пол.
Селия нагнулась и отвела веко упавшего. Зрачки закатились, и в густой желтизне проступила сетка лопнувших кровеносных сосудов.
Жадность бывает сильнее болезни, но смерть побеждает и жадность.
Селия заставила себя выволочь тело на улицу. На большее ее уже не хватило. Голову вновь заломило до тошноты. И ее вырвало рядом с мертвецом — от боли, не от отвращения.
Остатки сил ушли, чтобы вернуться в дом — едва ли не ползком. Впрочем, кажется, по кухне она действительно уже ползла, что-то сшибая и натыкаясь на разбросанную по полу посуду. Подняться в спальню она не смогла и ночь провела здесь же, скорчившись на полу.
Когда утром ей стало получше и она выглянула из дома, тела мародера на улице не было. Может, его увезла похоронная телега. А может, это все ей привиделось от жары, лихорадки и одиночества.
"Скель. После дня усекновения главы святого Иоанна Крестителя.
Любимая!
Нет слов передать, как мы обрадовались вести о твоем выздоровлении. Эгберт отыскал нас на подворье Лиги и передал письма. Он уверяет, что порт откроют самое большее через две недели. На одном из курьерских кораблей Лиги можно было бы вернуться и раньше, и я пытался это сделать, но они отказываются брать пассажиров, ссылаются на то, что на побережье после эпидемии вновь беспорядки, что после вступления в Лигу двух новых городов у них не хватает ни людей, ни кораблей, — короче, ты знаешь подобные отговорки. Единственное, что берется устроить Эгберт, — это пересылку письма, а добираться домой придется на каком-нибудь торговом корабле. Сейчас их много пойдет к нам, несмотря на близость осени, потому что цены там, несомненно, взлетят до небес. Проспер, капитан «Мизерикордии», — ты его, должно быть помнишь, — согласен принять нас на борт — может, у него особые виды на будущее, когда я вернусь к своей должности, но сейчас мне это безразлично. Добираться посуху — слишком долго, да и заставы все еще стоят. А я знаю, что там за люди. С портовыми чиновниками я еще мог бы договориться, но не с этими. И насчет беспорядков, очевидно, не лгут, а со мной Бен.
Ознакомительная версия.
