Он сдвинул свою черную мягкую шляпу на глаза, чтобы не мешало солнце, и поднял глаза на Башню. За нами наблюдали.
— С чего это она желает идти с нами? Вот что не дает мне покоя. Ей-то это зачем? — С этими словами он как-то странно поглядел на меня, затем, сдвинув шляпу на затылок и уперши руки в бока, продолжал: — Знаешь, Костоправ, иногда смотрю на тебя и глазам своим не верю. Какого черта ты здесь ее дожидаешься, когда мы могли быть уже далеко отсюда?
Хорош был вопрос. Сколько думал над этим — стесняюсь как-то отвечать на него.
— Ну, пожалуй, она мне вроде как нравится. Я считаю, она заслуживает некоторой толики обыкновенной жизни. Да она, в общем-то, ничего. Правда.
Одноглазый, выдав мимолетную дурацкую усмешку, отвернулся к ничем не отмеченной могиле.
— Да, Костоправ, с тобой не соскучишься. Смотреть, как ты тут колбасишься, само по себе поучительно. Так скоро мы сможем отправляться? Мне здесь совсем не нравится.
— Не знаю. Этак еще через несколько дней. Ей прежде надо кое-что утрясти.
— Это ты так…
Тут я, боюсь, рыкнул на него:
— Когда будем отправляться — я тебя извещу!
Однако это самое «когда» все не наступало. Дни шли, а Госпожа никак не могла выпутаться из паутины административных забот.
Затем — в ответ на эдикта Башни — повалили вести из провинций. И каждая требовала первоочередного разбора.
Словом, мы провели в этом ужасном месте целые две недели.
— Костоправ, да вытащи же нас отсюда! — потребовал Одноглазый. — Нервы больше не выдерживают!
— Но пойми, у нее ведь дела…
— У нас тоже дела, ты сам говорил. Кто сказал, что наше дело — ждать, пока она со своими разделается?
Тут на меня наехал Гоблин. Обеими ногами.
— Костоправ, мы двадцать лет уже терпим твои завихи! — заорал он, — Потому, что было интересно! Когда становилось скучно, было над кем поиздеваться! Но смерти своей я не желаю, это я распроабсолютнейше точно тебе говорю! Если даже она нас всех в маршалы произведет!
Я подавил вспышку гнева. Конечно, сдержаться было тяжело, но Гоблин был совершенно прав. Зачем торчать здесь, подвергая людей величайшему риску? Чем дольше мы ждем, тем больше вероятности, что что-нибудь сквасится. Нам достаточно хлопот со Стражей Башни, весьма обиженной нашей близостью к хозяйке после того, как мы столько лет воевали против нее.
— Мы выходим завтра утром, — сказал я. — Извините, ребята. Я — не просто предоставленный сам себе Костоправ, а человек, выбранный вами главным. Простите, что я забыл об этом.
Ай да Капитан! Одноглазый с Гоблином были полностью сконфужены. А я усмехнулся:
— Так что — пакуйтесь и увязывайтесь! Выезжаем с рассветом.
Она разбудила меня среди ночи. Я было даже подумал…
Затем я увидел ее лицо. Она все слышала.
Она упрашивала меня остаться еще — всего лишь на денек! Самое большее, на два. Ей ведь не больше нашего нравится пребывать здесь, в окружении всего того, что потеряла, что теперь терзает ее самолюбие. Она хочет уехать отсюда, с нами, со мной, с единственным другом всей ее жизни…
Мое сердце рвалось на куски.
На бумаге все это выглядит — глупее некуда, но что сказано, то сказано. Я даже гордился собой. Я не поддался ни на дюйм.
— Всему этому не будет конца, — сказал я. — Всегда будет оставаться еще одно дело, которое надо закончить. Пока мы ждем, Хатовар не становится ближе. Приближается только смерть. Да, ты дорога мне. Я не хочу уезжать… Но смерть здесь прячется за каждым углом, в каждой Тени. Она вписана в сердце каждого, кто обижен и возмущен моей близостью к тебе. А в Империи оно всегда так, и за последние дни множество старых имперцев получили повод для глубочайшей ненависти ко мне.
— Ты обещал мне ужин в Садах Опала.
Да я тебе все, что хочешь, пообещаю, сказало мое сердце. А вслух я отвечал: — Я и не отказываюсь. Обещание в силе. Однако я должен вывести отсюда ребят.
Я впал в задумчивость, а она, кажется, начала нервничать, что ей обычно не свойственно. В глазах ее после отказа заплясали искорки — она явно что-то замышляла. Мной тоже можно управлять, и оба мы это понимали. Но она никогда не действовала личными путями в делах политических. По крайней мере, со мной.
Я думаю, каждый когда-нибудь находит человека, с которым он может быть совершенно честен, чье доброе мнение заменяет мнение всего мира. И это доброе мнение становится важнее всех подлых, скользких замыслов, алчности, похоти, самовозвеличения — всего, что мы творим втихаря, тем временем убеждая мир в том, что мы — всего лишь простые, душевные люди. Так вот, я был ее объектом честности, а она — моим.
Одно лишь мы скрывали друг от друга — и только из-за боязни: а вдруг оно, будучи раскрытым, изменит все остальное и, быть может, вдребезги разобьет откровенность во всем остальном.
Да бывают ли любящие когда-нибудь до конца честны?
— По моим прикидкам, мы доберемся до Опала недели за три. Еще неделя, чтобы подыскать достойного доверия корабельщика и заставить Одноглазого согласиться пересечь Море Мук. Значит, через двадцать пять дней, считая от сегодняшнего, я буду в Садах. И закажу ужин в Камелиевом Гроте.
Я погладил шишку совсем рядом с сердцем. Шишка представляла собою прекрасно выделанный кожаный бумажник, в коем содержались грамоты, удостоверяющие, что я, генерал вооруженных сил Империи, являюсь полномочным легатом, подчиненным лично Госпоже.
Именно так, а не иначе. Замечательный повод для ненависти со стороны тех, кто служит Империи всю жизнь.
Я и сам не слишком хорошо понял, как до этого дошло. Какой-то шутливый фен в один из тех редчайших часов, когда она не занималась изданием декретов и рассылкой воззваний. А затем я вдруг обнаружил, что осажден тучей портных. Оказался при полном имперском гардеробе. Наверное, никогда не разобраться мне, что означают все эти бесчисленные канты, кокарды, пуговицы, медали и прочие побрякушки. Словом, в этой одежде я чувствовал себя крайне глупо.
Однако совсем скоро я понял некоторые выгоды, извлеченные из того, что попервости показалось просто тонкой, затейливой шуткой.
У нее есть чувство юмора в этих делах, она не всегда относится серьезно к такой ужасающе серьезной штуке, как Империя.
И выгоды эти, я уверен, увидела задолго до меня.
Словом, мы беседовали о Камелиевом Гроте в Садах Опала, излюбленном в высшем обществе месте для обозрения людей и показа себя.
— Я каждый вечер буду ужинать там. Ты можешь присоединиться в любой момент.
В лице ее мелькнуло тщательно скрываемое напряжение.
— Хорошо, — отвечала она. — Если буду поблизости.
