— Ого! — воскликнул Фингалл. — Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», — сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, — сообщил Фингалл. — А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, — сказали камни, — он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, — и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
— Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
— А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, — тускло сказал он.
— Что? — переспросил Орбилий.
— Фуфло.
— Что? — Орбилий привстал.
— Фикция. Хоть и считается, что латынь — это дохлый язык…
— Мертвый, — машинально поправил Орбилий.
— Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
— Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
— То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, — медленно проговорил он.
— Нет! Я не хочу позориться перед людьми! — воскликнул МакКольм. — И я скажу вам напоследок, — он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, — с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, — что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
— В этом форте стоит корпус батавов, — сказал он. — У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! — и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
— Опять я брякнул не то, — сказал он.
— Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, — грустно сказал Орбилий. — Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
— Ну, как римляне? — толкнул его в бок Ллевелис.
— Тупое, невежественное офицерье, — сказал Фингалл. — Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор — знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, — тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
— Да! — подхватил Эльвин, — пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
— Что-то мне кажется, — мрачновато сказал Дилан, — что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
— Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
— Каким потоком слез? — вскричал Ллевелис. — Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все… пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?
— Аллах акбар, да кто же так играет? — подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. — Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста — бесприданница, пойми!
— Не знаю, что мешает вам, Афарви, — медленно сказал Мак Кархи, — но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.
Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:
— Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?
— А от чего б не отказался ты? — все так же шепотом спросила Двинвен.
— Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, — искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.
