Откуда здравый смысл в расколотой башке?
— Бейте Куо-Куо! Бейте-убивайте!
Кажется, кузнецова дочка решила, что мы сцепились из-за нее. Слабоумная, что возьмешь! Я отступил в сторону, дабы Уот с Эсехом лучше видели человека-женщину. А что? Обычное дело. Человек-женщина плачет, спасает человека-мужчину, безобидного калеку. Никаких тебе боотуров, не с кем драться, за меч хвататься…
Никаких боотуров.
Никаких.
Нюргун стоял вровень с Уотом. Куо-Куо обхватила его ногу, выше она не дотягивалась. Шлем с граненым острием прибавлял Нюргуну роста. Широченная грудь распирала панцирь, оплечья торчали крыльями беркута. Опустив щит, мой брат прикрывал воющую дуреху. Остро заточенный батас Нюргун держал на плече, лезвием вверх.
— Брат, — он кивнул Уоту, указывая на меня. — Не люблю.
И — о чудо! — Уот все понял правильно.
— Ты!
В глотке у кузнеца засвистело. Палец ржавым наконечником пики уставился на Уота Усутаакы. Но смотрел мастер Кытай на Эсеха, и только на Эсеха. Ох, плохо смотрел! На врага так не смотрят, на смертельного обидчика. Когда кузнец вышел, никто из нас не заметил. До того ли было? А вот же, стоит: чернее тучи, тяжелей железа, ноги в землю вросли…
— Закон знаешь?
Он выждал, пока адьяраи перетопчутся, и повторил:
— Закон, а? Мой закон?
Угрюмый, будто зимняя ночь, Уот кивнул.
— За вашей семьей долг — одно имя.
Долг — удар молота. Одно имя — звонкое эхо. Адьярай пошатнулся, отступил на шаг. Я впервые увидел, как Уот бледнеет. Кровь отхлынула от его лица, великан сделался похож на покойника.
— Не надо! — губы Уота затряслись. — Не надо, мастер Кытай!
Куда и делись «кэр-буу» с «дьэ-буо»! Адьярая словно подменили. Он усыхал быстрей быстрого. Сейчас его, не кривя душой — любой из трёх душ на выбор! — можно было назвать человеком. Хотя чего там, мы и так все усохли дальше некуда, даже Нюргун. Куо-Куо до сих пор цеплялась за моего брата, жалась к груди, хотя дракой теперь и не пахло.
Нюргун гладил ее по волосам.
Уот без церемоний схватил Эсеха за шкирку. Спотыкаясь, побежал к кузнецу. Брата он волочил за собой, как шкодливого кутенка. За шаг до крыльца Уот упал на колени. Ткнул Эсеха носом в землю: кланяйся! Удивительное дело! — Эсех подчинился. Чутьем звереныша мальчишка чуял: творится ужас, непонятный и непоправимый. Кланяясь, стукаясь лбом оземь, он злобно косился на старшего брата. «Зачем?! — сверкали глаза Эсеха Харбыра. — Зачем мы унижаемся?!»
Кузнец молчал.
— Простите, мастер Кытай! Простите нас!
— Закон! — привстав на цыпочки, горячо зашептала Куо-Куо прямо в ухо Нюргуну. Шепот ее, наверное, был слышен от Бездны Смерти до Восьмых небес. — Папочкин закон! Куо-Куо знает! Нельзя драться! Нельзя без разрешения!
— Не люблю, — согласился Нюргун.
— Нельзя свары затевать! Иначе папочка в перековку не возьмет! Одна драка — один из семьи! Вон отсюда, скажет папочка! Вон!!!
Тут меня молотом по башке и шарахнуло. «За вашей семьей долг — одно имя…»
— Братика не возьмет, сыночка, внука. Жалко, да? Умрет же, маленький, без перековки… Ай-абытай! Закон! Папочкин закон!
— Закон, — повторил Нюргун.
Как и я, он был сыном Закона-Владыки.
— Его благодарите, — выждав дюжину поклонов, кузнец мотнул косматой головой в сторону Нюргуна. — Ясно? За него прощаю. Если бы не он…
— Кланяйся! — рявкнул Уот. — Благодари!
И силой нагнул Эсеха перед моим братом.
Это он зря. Честное слово, зря.
— Повтори, — велел дядя Сарын.
— Время горит в звёздах, — с покорностью вола, бредущего на убой, начал я. — В конце концов, если звезды зажигают…
Я уже язык стесал до корня, повторяя ему слова кузнецовой жены. В доме, на крыльце, в конюшне, куда мы ходили смотреть вороного; у окна кухни, на скамейке, расчищенной от снега. Скамейка нравилась дяде Сарыну. Иначе она вряд ли удостоилась бы чести слушать сказку про время и звезды два раза подряд.
— Ученые улусники заменили звезду человеком. Они погрузили его в длительный сон, подключили к системе жизнеобеспечения и пустили время через него. А что это за штука — система жизнеобеспечения?
Дядя Сарын отмахнулся:
— Ерунда. Тебе неинтересно.
— Интересно! — возмутился я.
Ох, что-то я делаюсь похожим на Уота. Надо усыхать почаще.
— Допуск, — задумчиво бормотал Сарын-тойон. Судя по его лицу, мысли дядю Сарына посетили не слишком приятные. — У Кындаланы[57] допуск категории «А7». На две позиции выше моего. Меня могли и не посвятить в подробности…
— Допуск? Это вроде пропуска на Первое небо?
— Вроде. Считай, у меня пропуск медный, а у Кындаланы — золотой. Мне — один конь, ей — четверть табуна. Значит, взяли человека? Пустили время через него? Такая идея рассматривалась на ученом совете. Привлечь объект с расстройствами аутического спектра, получить согласие родственников, погрузить в медикаментозную кому, оформить как эксперимент по нетрадиционному лечению… Эксперимент запретили, как антигуманный и противозаконный. Я голосовал за запрет, и твой папа, и Арсан Дуолай… Много кто. Кстати, Кындалана тоже. Интересно, она уже тогда знала, что голосование — фикция? Отвод глаз?! Сэркен, хитрая лиса, воздержался…
Я молчал. Когда ничего не понимаешь, лучше молчать.
— Она не говорила про зеркало? — очнулся Сарын-тойон.
— Тебе это неинтересно, — огрызнулся я. Если вы не знали, так я очень мстительный. — Что за штука зеркало?
— Вроде речки.
— В зеркале купаются? Из зеркала пьют?
— В зеркало смотрят. Я имею в виду спокойную летнюю речку. Ты, дружок, смотришься в воду и видишь свое отражение. Говорила или нет?
— Про речку? Нет.
— Про зеркало, балбес! Вот такое, кручёное…
В руках дядя Сарын держал тонко выделанный кусок жеребячьей шкуры. Раз, два, три, и он свернул из шкуры престранный колпак. Если взять мягкое яйцо с отрезанным кончиком, да перекрутить вихрем… Нет, не объясню. Могу только показать.
Помните нашу первую ночь с Нюргуном? Ну, в доме, в спальне? Он стоял, а я лежал и видел сон про железную гору. Железо было бледно-серебристым, а гора — скрученной по ходу солнца, как березовая стружка. Нюргун стоял у стены, напротив ложа, а во сне он, пленник оси миров, прятался во чреве горы. Между колпаком из шкуры и изуродованной горой было мало общего. Уж не знаю, зачем я вообще об этом рассказываю.
