— Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.
— А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю-императору на проверку?
— Нет. То есть… — отец задохнулся, качнул головой. — Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. — В голосе его послышалась грусть. — Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне — Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.
— Да?
— Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.
— И что?
— И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что из себя представляет это знание. Потом… — отец вздохнул. — Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…
Он потер ладони, словно замерз.
— Прочитал в газете? — спросил я.
— Что? — отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. — Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз — и шагнул.
— И ты связался с Тайной Службой?
— Да. С этим… похожим на божка. Круглолицым, с усиками.
— Терстом.
— Только я не стал ему рассказывать про Сонгинкхана. Я сказал, что фамилиям, возможно, грозит опасность. Что это связано с некими, произошедшими в глубоком прошлом событиями. В общем, выставил себя сумасшедшим историком.
— Терст не поверил.
Отец хмыкнул.
— Он принял к сведению. Он был прагматик. У него на глазах никогда не оживали тысячелетние големы.
Я подумал: а я поверил бы?
Громатов убивает Штольца. Где здесь прошлое, тем более, древнее? Экстраординарное сумасшествие, помутнение. И найденный впоследствии труп Громатова это только подтверждает. Да, явление редкое, но и все.
Тут ближе к Мефисто, разве что. К лентам, к Зоэль. К восстаниям в Полонии с массовыми помешательствами жителей.
— Мы не знали, от кого защищаться, — сказал я. — Ты зря не сообщил ему про кэхе.
— Бастель, у меня и текста-то не осталось! Я поздно вспомнил и о кэхе, и о том, что с ней можно сотворить. Я ведь, честно говоря, думал лишь про месть, а не про то, что кому-то захочется кровью оживить Бога!
— Увы, захотелось. Знаешь, кто это?
Отец ссутулился.
— Знаю. Он проезжал здесь раза четыре.
— А его кровник?
— Вчера. Там много «пустых». Они должны вот-вот разобрать заваленный вход.
— Значит, мне нужно к склепу, — сказал я, приподнимаясь.
— Одному?
— А больше некому.
— Ты уверен? — опасливо поинтересовался отец.
— Не в этом дело, — сказал я, кое-как натягивая мундир.
Не в этом. Даже если мы все поголовно предатели, подумалось мне, дело в том, что эта Твердь и Основа, и что-то там еще тоже хочет прийти через кровь. И ее будущее пришествие уже с лихвой оплачено моими друзьями и недругами, доктором Репшиным, Костой Ярданниковым, Тимаковым, безымянными крестьянами и солдатами.
Хочу ли я такого Бога? Такую новизну?
Не хочу, решил я. И веселая злость разгорелась во мне. Бастель, ты еще не умер. За тысячи лет Сонгинкхан не сумел возродиться ни разу. Какие бы тексты ни были писаны, кто бы ни ходил в провозвестниках — ни разу. Значит, у него и сейчас ни одного шанса нет.
— Как мне добраться?
— Лучше по реке, — сказал отец. — Здесь спуск в воду и лодка. Если постараться, можно добраться за час. Вниз по течению идешь до Белого Камня, он издалека виден, пристаешь к левому берегу и пятьсот шагов на запад.
Я закрыл глаза.
Ох и посмотрю я на их перекошенные рожи! Кто я? Что я? Запасной вариант. С ходу, с той злополучной дуэли переигранный план. Должен ли я был выжить? Терст мне этого не сказал. Но между слов многое подразумевалось. Ты, Бастель, приманка. А там как повезет.
Наверное, я хорошо отработал. Так хорошо, что почти не осталось никого, кто бы это оценил. Осталось сделать совсем немногое. Доплыть и убить. Что потом? Наверное, Ассамея. Тянут меня пески. Вроде жара, вроде плевок на солнце испаряется, а вспоминаю с щемящим чувством. В прошлое, видимо, хочется вернуться. Где все были живы.
А тем, кто остался в Тайной, наверняка будут подчищать память. Все-таки уже многолетняя традиция. Оно и правильно.
Интересно, примет меня Гиль-Деттар?
Я почувствовал тепло у лица и открыл глаза. Оказалось, отец очень близко поднес свечу.
— Как ты?
Я пожал плечами.
— Скажи, зачем поднимать Бога?
— Тщеславие. Или чувство справедливости. Или желание исправить, — сказал отец. — Но мы не предатели! Запомни! Мы не Младшие, мы уже люди.
— Да, но мы всегда кого-нибудь предаем.
Мы помолчали.
— Мой пистолет?
— Вот, — отец вложил мне «Гром заката» в ладонь. — Подобрал в вереске.
— Хорошо.
С оружием мне было спокойнее.
— Ты потерял много крови, — сказал отец.
— Я знаю, — произнес я, представляя уже, что он сейчас спросит.
Отец посмотрел на меня печальными глазами.
— Я вижу, я слабо, но вижу рисунок… Ты ведь не мой сын?
Застрял в нижней точке, точке ожидания острый кадык.
Я сжал дрожащие пальцы Аски Кольваро.
— Нет.
Отступление
Новый выстрел слышится глухим коротким рыком.
Мне хочется посмотреть, кто это стреляет через подушку, но я не могу согнать с глаз противную пелену.
Перьев будет много, думается мне.
— Бастель!
Хлопок по щеке приводит меня в чувство. Пелена спадает, и лицо моего друга Игоря Баневина, освещенное факелом, надвигается сверху. Губы его складываются и растягиваются, но кроме окрика я так ничего больше и не могу услышать. Кажется, он говорит: «Очнись! Не закрывай глаза!». Во всяком случае я бы говорил то же самое. Никаких сюсюканий, когда ты при смерти. А я при смерти, я знаю. Кровь не слушается.
