Я взяла ее жизнь. Всю, от начала. Все несметные сущности, какие в ней были. И знания, собранные ими. Великое ничто. Непроявленное всё.
Я осмотрела себя и постепенно успокоилась. Мои руки дрожали, но были человеческими. Я – человек!
Еще одно чудище, колыхая черной мохнатой шерстью, вывесив алый язык между огромных клыков, кинулось на меня, счастливо повизгивая и бешено дробя пол хвостом. Ворч! Я уткнулась в него, рыдая, и песий загривок моментально намок.
Если бы не Дункан, Тварь пожрала бы меня. И там, в Цитадели, и здесь.
Проклятый магистр просчитал все с нечеловеческой точностью. Он воспользовался сходством с Диком совсем не так, как предполагал Альерг. Он пытался внушить не любовь, но ненависть.
Любовь не может разрушать. Любовь не способна противостоять сама себе.
И он заставил меня ненавидеть – люто, истово. С такой яростью, что я выползу из любой бездны, разрушу все. И державшую меня смерть. И убивавшую меня любовь. Он скрепил мою ненависть формулой: «Я жду, жизнь моя!»
Сколько раз он возвращал меня к жизни одной только фразой, заставлявшей биться уже остановившееся сердце! Если бы не магистр, я сумела бы избежать нечеловеческой судьбы. Он не позволил. Он заставил меня принять ее.
Я прокляла того, кто привел меня в логово Олны.
Но откуда он знал, что Тварь предложит мне такое искушение, такой дар, перед которым невозможно устоять – великую, претворяющую, вечную силу Любви? И почему Олна, умирая, назвала мое имя? Я спрашивала, уже понимая ответ: она знала, что я – натх. Она знала всё! Тварь играла со мной, как со слепым котенком.
Почему же она не убила меня сразу? Почему дала мне силу и позволила себя уничтожить?
Потому, что не я, не искалеченный натх была здесь жертвой. Добровольной жертвой стала Тварь, отдавшая мне всю себя. И жизнь, и вечность. Она сдержала слово, данное Дикому. Излечила меня. От всего.
Ворч поскуливал и пытался утешить, шершавым языком слизывая бегущие слезы. Так, в обнимку, и застал нас добравшийся, наконец, до логова Твари мастер Альерг. Собаки даже не шелохнулись на вторжение. Совсем обленились. Я, не поворачиваясь, укорила гиганта:
– Ты опоздал, Альерг.
И услышала как, сотрясая глыбы моего каменного склепа, приложилась коленями к полу вся его немаленькая масса. И гулкий покаянный хрип:
– Прости, госпожа! Не уберег…
Камни этого древнего святилища не знали покаяния, как ниги не знали ни добра, ни зла, ни жизни, ни смерти.
Плиты всколыхнулись, как водная гладь, пошли кругами, из которых сложилось, словно всплыло, морщинистое, как горный кряж, лицо Ол'олина, произносящего слова заклятия: «Должна исчезнуть! Теперь забудь реченное! Но вспомни, когда к тебе утрата возвратится, когда пройдешь сквозь глыбу, как сквозь воду, и когда… твой склеп из камня содрогнется покаянием!»
Я вспомнила – и разговор с похожим на гнома человечком, и заклятие.
Должна исчезнуть! Должна… Что-то вырвалось из самых глубин камня, как дельфин на поверхность вод, и спросило, и я ответила, продлив Путь Тора еще на два витка.
«– Что по ту сторону мысли?
– Я.
– Что по ту сторону Я?
– Ниг!»
И только ниг может уничтожить нига.
Я медленно повернула к мастеру безглазую зрячую морду и завыла, исчезая.
Глава Лиги внезапно покачнулся и повалился на стол, за которым собрался Совет. Он судорожно скреб рукой по груди, пытаясь сорвать ожерелье – оно жгло раскаленным железом. Нечеловеческая боль выплеснулась из кристалла, заставив онеметь его сердце, полыхнули и погасли невидимые остальным бирюзовые звезды.
Боль схлынула, оставив Владыку жить. Он впился глазами в камень: «Радона!» Но кристалл был уже безнадежно мертв.
«Она медленно повернула безглазую зрячую морду и завыла.
Мастер опоздал на чуть. На шаг. На прыжок.
Тварь стремительно поглощала человека – взмахом стирая, опрокидывая человеческие черты, которые словно покрывались мглистыми язвами и проваливались вглубь, проступая уже другой плотью. На наших глазах плоть заглатывала плоть! Пожирала изнутри, превращала девушку в себя. Одновременно Тварь разбухала, вырастая в размерах.
Светлые локоны пифии, – а их не спутаешь ни с какими другими на свете, – ниспадавшие и укрывавшие обнаженное и как будто дымящееся изнутри тело, распались серебряным снегом, осыпались белыми шерстинками и приросли к плоти, покрывая её с головы до пят длинным мехом. Зримое было ужасно, мгновенно: поглощение как будто началось и уже полностью завершилось, пока та, которую Мастер увидел и узнал как госпожу и ученицу, и преклонил перед нею колено, поворачивала к нему голову. Доля мига.
Завыла уже белая жуткая Тварь. Завыли и окружавшие ее плотным кольцом свирепые черные псы медвежьих размеров. Не сосчитать было их в этом мрачном, смрадном каменном склепе.
Мастер выхватил рандр – убить монстра без промедленья, но воздух колыхнулся от его движения, словно мигнул, видение подернулось туманом и исчезло. Вмиг развеялось всё: и белая Тварь, и черные псы, и смрадный склеп, и блеклая трава, и каменные зубы вокруг склепа, и дремучий чудовищный лес, через который отряд прорубался три дня и в котором на скрюченных, плотно переплетенных стволах-скелетах росли не листья, а звериные когти, норовившие разорвать пришельцев на части.
Воины стояли посреди не тронутой ни одним следом, ни одним посторонним пятном, кроме них самих, песчаной пустыни. Не было вокруг никого и ничего. Только мертвый песок. Взглянув на себя и друг на друга, люди изумились – на их разодранных в кровь лесными когтями телах и лицах не было уже ни малейших царапин, только пот и песчаная грязь. А их одежда, только что свисавшая рваными лохмотьями, была хоть и запыленной, но целой.
Они поняли, что их разумом три дня владел морок: с того момента, как они вышли на берег, плотно заросший лесом. И сейчас, когда наваждение схлынуло, глубокая печаль охватила людей. Они поняли, что нашли место, хранившее для них последнее виденье Пифии Гарса, память о ее гибели.
Так погибла Пифия Гарса, жрица Истины Радона, последнее дитя орантов. Так завершилась месть нига за смерть Ульриды».
Мастер непроизвольно писал столь мелкими значками, что уложился в половину свитка. И теперь оставшаяся незаполненной пустота зияла, вызывая мучительное чувство незавершенности. Он так и не нашел «Книгу проклятых», и теперь запись о гибели Радоны казалась ненастоящей на маленьком клочке пергамента. Вот если бы пергамент упрятать в тяжелый, как надгробие, переплет потерянной летописи, – другое дело.
