Так он себе сказал и решительным шагом направился на кухню — без этого продолжать дальнейшее существование было бы затруднительно, он уже сутки ничего не ел.
«О-ох! Слава добрым богам! Одумался!» — облегчённо вздохнуло в голове. Кажется, он научился непроизвольно улавливать безмолвную речь.
Повариха Делия, та самая, котрую няня ругала «росомахой», была очень добросердечной женщиной и обожала, когда обитатели гринторпской школы приходили выпрашивать еду в неустановленное время. Вот только случалось это нечасто.
В Эрчестере Веттели, сколько себя помнил, всегда ходил полуголодным. Воспитанников самого привилегированного учебного заведения королевства кормили откровенно плохо. Но не потому, что эрчестерское руководство экономило на питании и наживалось за счёт детей — боги упасите вас такое подумать! Скудный рацион был обусловлен, в первую очередь, нежной заботой о здоровье питомцев. Специально приглашённые учёные светила из столицы математически рассчитали, какое именно количество питательных веществ потребно растущему организму, а какое способно причинить вред, и школьные повара из самых лучших побуждений свято следовали их мудрым рекомендациям. А в эрчестерском отделении полиции всякий раз удивлялись, когда к ним приводили очередного отпрыска благородной фамилии, умыкнувшего булочку с прилавка или бутыль молока от чужого порога. Такое поведение будущих пэров, сэров и членов палаты лордов расценивалось как проказы испорченных мальчишек и каралось очень строго, вплоть до отчисления, жалобы на голод никто не слушал: «Глупости, молодой человек, вы не могли хотеть есть сразу после пятичасового чая! Вашему озорству нет никакого оправдания! Стыдитесь!»
К счастью, в Гринторпе всё было иначе. Размер порций здесь устанавливали исходя из житейского опыта, а не научных рекомендаций, а если кому-то из учеников вдруг случалось проголодаться, достаточно было заглянуть на кухню, чтобы получить знаменитую медовую плюшку или свежий сэндвич вкупе с сердечным напутствием: «Кушай, деточка, кушай на здоровье!».
Когда же в роли особо голодающих оказывался кто-то из учителей, умилению поварихи не было предела, встречала их как дорогих гостей. Под её бдительным оком («Кушайте, кушайте! Вы и вчера весь день пропустили, и сегодня на завтрак не пришли! Разве так можно? Вон какой бледный! Ваша няня, мисс Феппс, непременно вообразит, будто в нашей школе вас морят голодом, уж я её знаю…») Веттели пришлось очень плотно пообедать, хотя аппетит быстро пропал, ел едва ли не через силу.
Помятый — наверное, в него что-то заворачивали — лист «Эльчестерского вестника», оставленный кем-то на кухонном подоконнике, он заметил в тот момент, когда чах над тарелкой с рагу по-эйрски. Газеты он не любил, обычно не читал и теперь не собирался. Только по чистой случайности его взгляд упал на объявление в траурной рамке, сообщающее о том, что в собственном имении, после тяжёлой и продолжительной болезни, на восемьдесят шестом году жизни скончался некто Уильям Годдар, эсквайр. Годдар, Годдар… Имя показалось знакомым и почему-то заставило насторожиться. Где-то оно ему уже встречалось.
Ещё не понимая, что его так взволновало, Веттели взял пованивающий рыбой листок в руки, изучил. Газета оказалась совсем старой — двухнедельной давности. 2 декабря, понедельник. Как раз в тот день лейтенант Токслей сообщил о смерти своего бедного дядюшки, землевладельца из Эльчестера. Других некрологов в газете нет. Значит, Уильям Годдар, эсквайр — это и есть покойный дядюшка Токслея… Да, но откуда ему известно имя «Годдар»? Лейтенант его точно не называл. Где же он мог его слышать?.. Нет, не слышать! Видеть. Попадалось оно ему на глаза, кажется в школьных документах, больше, собственно, негде было..
Осенённый этой догадкой, Веттели устремился в канцелярию. Но снова копаться в бумагах ему не хотелось, решил наудачу спросить у секретарши, не говорит ли ей что-нибудь это имя?
Та неспешно отложила в сторону бесконечное вязание, поправила очки в некрасивой толстой оправе, не глядя извлекла из шкафа папку, протянула ему с видом безграничного превосходства секретарского сословия над простыми смертными.
— Разумеется, говорит. Уильям Годдар, эсквайр, единственный родственник и опекун нашего покойного Мидоуза. Тоже уже покойный. Между прочим, скряга, каких мало, не тем будь помянут. Доход имел хороший, числился в попечительском совете, но средства жертвовал просто смешные. И бедному мальчику не давал ни пенса наличными, только оплачивал школьные счета, и то с задержкой… — поведала она и осведомилась строго: — А почему он вас заинтересовал? Это связано с убийствами?
Взгляд у неё был очень строгий, и Веттели ответил честно.
— Пока не знаю. Не думаю. Просто случайно прочитал некролог. Но… Скажите, миссис Йейтс, вам случайно не известно, как звали покойного дядюшку мистера Токслея?
Она недовольно повела плечом.
— Дядюшку? Разумеется, нет. Третья степень родства в анкетах не указывается, тем более, в учительских.
— Но может быть, он упоминал его случайно, в разговоре? — проявил настойчивость Веттели.
— Не упоминал, — отрезала миссис Йейтс. — И вообще, с какой стати мистеру Токслею вступать со мной в разговоры о своей дальней родне?
Похоже, её раздражали вопросы, на которые она не могла дать быстрого и чёткого ответа. Люди подобного склада любят знать всё обо всех… Ой, люди ли?
— А что вы на меня так смотрите, юноша?
А смотрел он «так» потому, что вдруг обнаружил: на самом деле миссис Йейтс к человечьему роду имеет отношения не больше, чем мистер Коулман или Гвиневра. Серокожая, морщинистая, одета в зелёное — кажется, таких называют мшанками. Да, необычный контингент подобрался в Гринторпской школе! Интересно, случайность это, предопределение свыше, или директор Инджерсолл нарочно подыскивал сотрудников из числа иных рас?
Захотелось пойти, привычно поделиться открытием с Эмили. Но вспомнил — и стало горько.
И это было только начало, скоро сделалось ещё горше.
Двое шли по коридору, держались за руки, как первокурсники на прогулке. Она улыбалась так, как прежде улыбалась одному только Веттели — нежно, чуть иронично, чуть виновато. Он смотрел на спутницу преданными глазами, от счастья превратившимися в два огромных сияющих сапфира, золотые волосы красивым нимбом обрамляли вдохновенное лицо, щёки вспыхивали персиковым румянцем, губы что-то жарко шептали, похоже, он читал стихи. Она слушала и одобрительно кивала. Они были прекрасны, они казались олицетворением юности, красоты и любви.
